Степан сел перед Бобровым на корточки, уставился на огонь, потом неторопливо заговорил:
– Я эти слова от него часто слышу. Будто меня одна выгода на хорошую работу толкает. А ты знаешь, Женя, что я больше всего люблю? Свободу действий, что ли… Ты посмотри, сколько у нас в колхозе начальников. Председатель, специалисты, бригадиров разных полно. И все норовят тебя понукать, как несчастного первоклашку за руку водить, чуть ли не учат в ладошку сморкаться. А разве уважающий себя человек такое может позволить? Я почему настаиваю на том, чтоб свёклу я сам от начала до конца выращивал? Да всё во имя той же свободы, чтоб не меня за руку водили, а самостоятельность дали, дали возможность себя человеком почувствовать…
Бочаров с охапкой сушняка подошёл, добавил в костёр дров, и пламя ещё веселей заплясало. Несколько минут Степан молчал, глядел на играющие языки, а потом сказал:
– Я вот Сергею завидую!
– Это почему ты мне завидуешь?
– Потому что ты в лесу один.
– Скажешь тоже, – ухмыльнулся Бочаров, – в лесу один! Да я тебе скажу, это самое страшное дело – одиночество. Летом в лесу ещё ничего, птицы поют, гомон стоит, как в детском саду, а зимой, когда завьюжит, дороги занесёт – тогда тоска скрипучая. Сосны скрипят, жуть наводят… Я бы прокурорам нашим кару такую предложил: приговаривать к одиночеству. Записать такую статью надо в какой-нибудь закон.
– А сам как же?
– Что ж себя к одиночеству приговорил? – оживился Бочаров. – Вот дожидаюсь, когда вы Дунаева прогоните, тогда я объявлюсь в Осиновом Кусту.
– Долго тебе ждать придётся, – засмеялся Степан, – колхоз-то у нас передовой, и председателя нашего только в президиум сажают.
– Ничего, разберутся, – ответил Бочаров, помрачнев. Когда разгружали около дома хлысты, спросил Бобров у Степана, за что разобижен так Серёга на председателя. Степан усмехнулся, стащил рукавицы, вытер вспотевшее лицо.
– Произволом парня обидел. Он, Серёга, упорный, как бес, в работе был сноровистый, плужил лихо. Жениться задумал, а домишко у него разваливается. Тогда к председателю: «Дай квартиру». Ну, а Егор Васильевич объяснять начал, дескать, как же я тебе квартиру дам, если у тебя дом на правах личной собственности. Серёга ему объясняет: «Этому дому в понедельник сто лет, одна труба торчит, а остальное гнилушки, только в темноте светятся». Дунаев предложил ему: «Ремонтируй». – «А у меня, как у того бродяги, – в одном кармане вошь на аркане, в другом – блоха на цепи». Короче, препирались они долго, а потом Серёга не выдержал, крикнул: «Ну и подавись ты со своим колхозом, лесником стану». Так и ушёл парень.
– Стоящий, говоришь? – спросил Бобров.
– Работящий, ничего не скажешь… В руках всё горит. Да и чему удивляться – видал, какой вымахал. В лесу сосен подобных мало. Только Дунаеву такие не нужны!
– Почему?
– А ему посредственности нужны, чтоб на этом фоне лучше выглядеть. Вот мы с тобой в лесу были – там среди сосен, глядишь, дуб затесался и давит всех своей кроной, солнце загораживает. Вот и Дунаев так норовит.
– Не со злобы так говоришь? – спросил Бобров.
– А мне злиться нечего. Тебе, Женя, откровенно скажу: если у меня в этом году со свёклой не получится, тоже, как Серёга, куда-нибудь на сторону подамся.
– Ну, за тебя мы повоюем!
– Не стоит, Женя!
Возвращаясь на квартиру, думал он о событиях сегодняшнего дня. Ему запомнился и понравился этот лесной великан, чем-то напоминающий могучий дуб, – Сергей. Вот каких работников земля трясёт! Может быть, поэтому она и силу упускает, кормилица, что уходят вот такие богатыри, обретают одиночество как благо, раками-отшельниками расползаются по укромным щелям.
А Степан? Наверное, это тоже крик души сегодня прозвучал, когда он, как о деле предрешённом, говорил о своём желании податься на сторону. Сокрушаются умные головы над проблемой миграции деревенского жителя, ломают копья в остром споре, но редко слышится в этом зычном хоре один риторический вопрос: а хозяин ли мужик на земле? Прав Степан: порушена извечная крестьянская психология – быть хозяином, подлинно свободным творцом на благородной ниве?
А разве не отвращает обман крестьянина, возведённый чуть ли не в ранг государственной политики? Ещё на его памяти, хотя он и маленьким был, в их колхозе на трудодень давали по двести – триста граммов зерна. Страшно подумать – сто тридцать граммов по рациону курице положено, а крестьянину с его чадами и домочадцами – чуть больше.
Интересный недавно разговор у него состоялся на конюшне, когда Воронка брал, с конюхом Игнатом Капитоновым.
Тот тоже чем-то Сергея напоминает – исполинской фигурой, ржавой, с кудряшками, бородой, крепкими узловатыми пальцами.
– Ну, как жизнь, Игнат Григорьевич? – спросил у него Бобров.
Игнат буркнул что-то неопределённое, пошёл в сторону. Такая неучтивость даже обидела Боброва, он догнал Игната, положил руку на плечо.
– Обидел кто, Игнат Григорьевич?
Игнат головой тряхнул, рыжие взлохмаченные брови поднялись в изломе над переносьем.
– Да нет, с чего ты взял?.. Я и сам любого обижу…
– Я так подумал, потому что на мой вопрос не ответил.
– А чего отвечать? Жизнь как жизнь…
– Ну, я думаю, сейчас жизнь хорошая, как ты считаешь?
– Небось хочешь подчеркнуть, что колхознику теперь зарплату добрую платят, так? Обычно начальство вокруг этого рассуждает…
– А что тут плохого?
– Молодой ты, Евгений Иванович, и многого наверняка не знаешь и не помнишь. Если здраво разобраться, то с крестьянином только сейчас рассчитываться за свои долги колхоз начал. А до этого лет тридцать с лишним мужик бесплатно работал, да ещё и на своих харчах. Раньше пастуха нанимали на общественном питании, а колхозники и на харчи себе даже не зарабатывали.
Вот так отбрил Игнат, и краска стыда обожгла Боброва. Мудро ответил старый колхозник, и деревенскую ситуацию одним мазком, как хороший художник, обрисовал, всю социальную несправедливость к кормильцам отечества высветил.
И разве только в оплате живёт она, эта идиотская, кошмарная несправедливость? А политика неперспективных деревень, когда как знак неполноценности, как нестирающееся клеймо, ставят на небольших посёлках? Простая истина, кажется, спора не вызывает: река с маленьких ручейков начинается. Порушь эти животоки, отсеки их – и исчезнет река. Почему же безжалостный нож отсекает деревни, оставляя их без хороших дорог, без магазина и школы, без добротного жилья? Будто в разбушевавшейся стихии один на один со своей судьбой остаются эти деревни и их тихие обитатели…
Надо Егору сказать, что мнимый пока авторитет у их колхоза, если в душах людских не растаяла желчь обиды за прошлое. Про этот разговор с конюхом Игнатом, про встречу с лесником обязательно рассказать надо.
Глава одиннадцатая
В воскресенье с утра ударил тугой ветер. Едкий, обжигающий, вроде на дворе не весна, а скоро грянет стылый январь, и земля, впитавшая влагу, раскисшая, как кисель, начала твердеть, подёрнулась мелкой корочкой.
