– Ну, теперь погоду жди, – сказал при встрече Степан, когда Бобров пришёл на старую усадьбу.
О встрече они договорились ещё в лесу. Видно, вчера здесь похлопотал Степан – брёвна были размечены по размерам, часть из них была очищена от коры. Теперь Боброву вместе со Степаном предстояло отпилить концы, а потом приняться за самое главное – сделать протёсы, чтоб бревно к бревну вплотную подогнать.
– Плотник из меня, Степан, никудышный, – засмеялся Бобров, – так что зря ты меня в компаньоны принял…
– Ничего, послужишь, – ответил Плахов. – Ты одну присказку знаешь? Армейская шутка. Будто генерал в часть приехал и по плацу разгуливает перед строем солдат. А в первом ряду такие гвардейцы стоят – залюбуешься. Но генерал в дальней шеренге одного маленького, щупленького выискал, зовёт к себе. Тот подходит – ни жив ни мёртв, а тут ещё ростом и здоровьем не вышел. А генерал говорит: «Вот самый лучший солдат. Надо на него равняться. Что, сынок, послужишь?» А тот как рявкнет: «Так точно, товарищ генерал!» Вот и я тебя подбадриваю, чтоб духом не падал. Плотницкая наука немудрая, главное, силу не жалей.
Силу Бобров не жалел, но получалось плохо, хоть давно он не ощущал едкого ветра, чувствовалось, под курткой рубашка увлажнилась, прилипла к телу и даже движенья стала сковывать.
– А ты топор старайся помельче загонять, чтоб ровную щепу гнать. Вот как у меня…
На Степанову работу можно было любоваться. Тесал бревно он неторопливо, размеренно, а получалось на загляденье – ровные бока тесин точно рубанком остроганы.
– Опыт за пот даётся, – смеялся Плахов.
К вечеру они заготовили два нижних венца, и, когда уже закончили, пришёл дядя Гриша. Он деловито осмотрел заготовленные венцы, ухмыльнулся:
– Хороший почерк, Стёпка!
– Почему только мой? И Евгения Ивановича тоже.
– Ну, ему ещё рано похвалу отпускать. Небось и так дух вон.
Состояние у Боброва, и правда, было такое, будто кто-то бросил его в дробилку и она перемолола, перетёрла в порошок его кости и мышцы, и какое-то аморфное, амебье тело сейчас жгло крапивным жаром, боль отдавалась в висках, в жилах. Подожди секунду, и смерть навалится, как медведь, скрутит окончательно.
– А я за вами, ребятушки, целый день наблюдал из окошка, – опустившись на сруб, начал рассказывать дядя Гриша, – специально не стал подходить, чтоб делу не мешать. Помощник из меня в этой работе хреновый, одна помеха, но интерес поимел: думаю, на сколько силушки у ребят хватит. Малость не подрассчитал. Думаю, часа через три дух выпустят. К тому времени и ушицу сварил. Теперь простыла уха, обидно…
– Никак рыбу споймал, дядя Гриша? – спросил Степан.
– Да уж расстарался для этого дела. Должен же я свою лепту в восстановление Женькиного дома внести или нет? Не культёй, так ухой…
Когда ели в тесной избе дяди Гриши остывшую, но духмяную, пахнущую тиной уху из щуки, вернулось к Боброву ощущение собственного тела, и сонное, оглушённое состояние словно растворилось, только ныли, как к непогоде, кости.
Дядя Гриша, добавляя в миски аппетитное хлебово, хитровато поглядывал на Степана, кивал в сторону Боброва:
– Ухлестал ты парня, Степан. У тебя силушки, как у лося, а он с рукой дело имеет.
– Так пусть тренируется. Вместо утренней зарядки – полезно.
– Вот прогонят нас со Степаном из колхоза, – засмеялся Бобров, – будем срубы рубить. Хоть какая-то польза будет.
– Ну таких, как Степан, работников выбрасывать, – дядя Гриша взглянул на Плахова с любовью, – прокидаешься. Как есть, в чём мамаша родился останешься. – И переходя на деловой тон, спросил: – Не пойму, мужики, как вы вдвоём-то поднимете, чтоб нижние венцы подвести?
– А ты у нас зачем? – засмеялся Степан. – Небось силушку тоже за зиму накопил…
– Была сила, когда мать носила. А теперь, как есть, одна оболочка осталась.
Так прошёл остаток дня. И медленно таяла усталость, как под ясным солнцем остатки снега. Хорошо, что рядом находятся такие люди, понимающие, сочувствующие, способные поддержать и ободрить.
…Так и жил всю неделю Бобров, чувствуя себя защищённым, как бронёй, этим дружеским участием, хотя усталость от трудной физической работы ощущалась ещё долго. Но жизнь казалась безоблачной, как в детстве, будто та вечерняя заря надолго согрела его.
А перед следующим выходным, когда уже вовсю шёл сев, произошла первая ссора с Дунаевым. Работа шла на последнем поле, как раз у Пастушьего оврага, когда приехал Егор Васильевич. В заляпанной грязью кожаной куртке, резиновых сапогах он выглядел сегодня не так, как всегда. Обычно аккуратности Егора можно было удивляться – отутюженный костюм, по фигуре, по мерке сшитый, даже полноту скрадывает, ботинки начищены до блеска, и шляпа, чуть небрежно надетая, добавляла важности и будто подчёркивала его независимость.
Егор выскочил из «уазика», но к агрегату не пошёл, позвал бригадира. Бобров тоже пошёл поздороваться с Дунаевым. Сегодня с утра они не виделись и, уже когда подходил, услышал его распоряжение.
– Закончите это поле, Михаил, и агрегат перегоняй на четвёртое… Тоже ячменём засеешь…
Мишка недоумённо поглядел на председателя, потом на подходившего агронома.
– Это поле нельзя сеять, Егор Васильевич, – начал Мишка, по-прежнему не сводя взгляд с агронома. – Мы с Евгением Ивановичем под пар его определили.
Дунаев хмуро глянул на подошедшего Боброва, молча протянул руку.
– Точно говорит?
– Правильно, – подтвердил Бобров. – Так подходит по севообороту.
Председатель с минуту молчал, а потом махнул рукой:
– Знаем, знаем. Только ты научись правильно указания понимать. Говорят, прежде чем командовать, сам умей подчиняться.
– Есть! – по-военному ответил Мишка, и Бобров усмехнулся про себя: «Ещё не хватает для полноты картины, чтобы он сапогами прищёлкнул».
Мишка сорвался с места, но Бобров успел преградить ему дорогу:
– Подожди, Михаил!
Теперь пришла очередь удивиться Дунаеву, он холодно сощурил глаза, голосом спокойным, но твёрдым, в котором зазвенел металл, сказал:
– Отпусти бригадира, Евгений Иванович!
Мишка оттолкнул агронома и, не оглядываясь, петляя, как заяц, побежал к агрегату. Было видно, как вздрагивала его широкая, обтянутая брезентовой курткой спина, будто он сильно испугался. А может быть, так и было, страх – существо противное, а что здесь назревал скандал, он своим заячьим нутром почувствовал сразу и предпочёл поскорее удалиться: подальше от царей – голова целей.
– Так что ты, Евгений Иванович, бригадира задерживал? – теперь голос у Дунаева осел, стал мягким, и тот властный, ледяной оттенок будто оттаял под ласковым апрельским солнцем. – Сомневаешься в моей команде?
– Не только сомневаюсь – категорически протестую.
– Почему?
– А разве непонятно?
– Разъясни, разъясни…
Холодный, с издёвкой тон этот, точно удар в челюсть, был жёстким, неотразимым, и Бобров понял, что ничего не надо объяснять Дунаеву, он всё знает сам и делает всё расчётливо. Но желание не доводить дело до скандала заставило взять себя в руки, и он заговорил медленно, с трудом выталкивая из себя слова:
– Объяснение будет коротким. Если мы засеем четвёртое поле, то бригада останется без паров и вся
