Кузьмина, словно легло в нужную ячейку. Как бы между прочим, он выяснил у Ерохина процент выхода крупы и дорогой провёл несложные подсчёты. Любопытная получилась математика: уменьшение выхода крупы даже на один процент давало большие выгоды.
Интересно всё-таки устроен человеческий мозг – как клещ впивается в какую-нибудь идею, держит её цепко, что паук муху. Сколько дней прошло с того разговора, а всё не мог Кузьмин с собой сладить – словно червоточина заимелась, зудит где-то внутри, как комар. Даже страх отступил.
В очередной приезд в Ефимов Кузьмин заглянул к Дмитрию Андреевичу (так звали Ерохина), покалякал о том, о сём, а потом спросил напрямую:
– Слышь, Дмитрий, ты мне, фронтовик фронтовику, как на духу скажи: могут твои девки такую справку написать, чтобы выход крупы уменьшить, а? Сам видел, какая гречиха нашего колхоза – плесенью тронута, влажноватая…
– А зачем? – удивлённо спросил Дмитрий Андреевич.
– Да я тебе объясняю, – снова завилял как заяц по степи Кузьмин, – гречка у нас некачественная, выход из неё никудышный…
– Хитришь, Михаил Степанович, петляешь… Что надо, говори прямо?
– Прямо так прямо. – Кузьмин почувствовал, что у него вспотел лоб. – Расскажу как есть. Я вот за последнее время сколько раз у тебя был, не считал? Наверное, раз пять. А в других местах? И что же? Работаю, можно сказать, впустую. Как в том анекдоте, пар в свисток уходит. Там трояк, там пятёрка, а кто компенсирует мои командировочные? Стыдно сказать, третий месяц домой копейки не приношу. Жена скоро, как кобеля приблудного, выгонит. И правильно сделает…
Врал Кузьмин, но, кажется, даже сам поверил в искренность своего вранья. Видел он, как мрачнеет Ерохин, и понимал, что тому страшно неприятен этот разговор, но он сдерживает себя, не перебивает, значит, ещё терпит. А ведь мог бы и сразу на дверь указать.
Дав выговориться гостю, Ерохин долго молчал, наверное, что-то прикидывал в голове, потом заговорил высоким встревоженным голосом:
– У тебя совесть есть, Михаил Степанович? Может быть, ты её в водке утопил, как слепого кутёнка, а? Ты за кого меня принимаешь, за вора? А знаешь ли ты, что мне собственная совесть не позволяет на такие сделки идти, не позволяет и всё тут!
– Понимаю, – вздохнул Кузьмин, – понимаю. И я совесть свою тоже не в сейф под расписку сдал. Но что поделаешь, дорогой Дмитрий Андреевич, если я всю жизнь в колхозе маюсь. А у нас жизнь известная – то за палочки пыхтели, теперь за гроши. Не слыхал разве про нашу житуху-горюху? Хотя что я говорю, сытый голодного не разумеет. Тебе хорошо – ты на хлебном месте сидишь, казна хорошую зарплату платит…
– Это у меня-то зарплата хорошая?
– А у кого же?
– Да у нас, наверное, как у лесников, самая низкая оплата. Тем Пётр Первый так повелел, сказал, что лесному и прочему воровскому люду деньгу платить малую, а мы за что маемся – один Бог знает.
– Плачь, плачь, – засмеялся Кузьмин, – так и поверил.
– Дело твоё. – Ерохин блеснул крупными, белыми, похожими на клавиши рояльной гармошки, зубами. – Хочешь верь, хочешь нет, только я тебе всю правду сказал. А справки такие давать запрещено законом…
– Эх, дорогой мой миномётчик, небось слыхал ты прокурорскую байку: закон что столб – перепрыгнуть нельзя, а обойти можно. Да и кто проверит – бумажка твоя в нашей бухгалтерии лежать будет, а туда не каждый заглянет…
Кузьмин специально, чуть ли не в каждой фразе намекал на фронт, на армию. Проверенное это дело, отработанное – слова про воинское братство срабатывают лучше поллитры, фронтовички храбрятся, боятся, что их в трусости обвинят, а на самом деле народ слезливый. А вообще-то чувство страха прячется в каждом, будь ты герой или подонок, храбрец или трус, надо только уметь этим чувством управлять, вовремя надавить. Ерохин вот про закон заговорил. Значит, надо ещё поднажать, и дело будет в шляпе. И, не дожидаясь ответа, Кузьмин продолжил:
– Из-за маленькой бумажки вы себя угнетаете, Дмитрий Андреевич. Можно сказать, копеечным делом геройство своё смазываете. А небось на фронте трусом не были?
– Почему спрашиваешь? Сам знаешь, награды зазря не давали, за них кровью плачено. Я дважды ранен, один раз тяжело контужен.
– Поэтому и спрашиваю, что вижу: геройский человек. Не всякий решится в двенадцать лет из дома убежать, солдатскую лямку наравне со взрослыми тянуть. Тут, брат, терпение адское надо, ну и смелость, само собой.
Кузьмин выжидающе глядел на Ерохина, чувствуя, что последние слова надломили, как веточку, его волю, и вдруг по-бабьи захлюпал носом, махнул рукой, размазывая вмиг набежавшие слёзы:
– Э, да что там говорить! Я ведь часто думаю: вот герои, кто они, совсем бесстрашные люди или нет, и прихожу к выводу – нет, все такие же, плоть от плоти земные. Только волю свою как в узде держат. Да, Дмитрий Андреевич, только волей и силой рождается бесстрашие.
Видимо, эти слова окончательно добили Ерохина.
– Ладно, Михаил Степанович, зайди к Зинаиде, нашему главбуху. Я ей скажу…
Все первые колымные деньги, сто шестьдесят рублей, Михаил Степанович истратил на покупку подарков для Зинаиды и Дмитрия Андреевича. Но Ерохин, увидев в кабинете Кузьмина со свёртком, вскочил с места, с раздражением замахал руками, и Михаил Степанович понял, что можно нарваться на большой скандал, сделай он хоть один неверный шаг. Кузьмин тотчас же ретировался, осторожно, по-кошачьи, задом. Зинаида же, наоборот, подарок приняла с благодарностью, и Кузьмин понял, что в будущем надо иметь дело только с ней, это удобней и надёжней, не придётся больше впутывать трусоватого Ерохина. Видимо, зря пел ему хвалебные оды Кузьмин про храбрость и смелость, не таким на поверку оказался дорогой фронтовичёк, «миномётный сын полка» Дмитрий Андреевич.
Когда же установились надёжные контакты с Зинаидой, Кузьмин со спокойной душой погнал машину за машиной с гречихой на мелькрупкомбинат. Потом часть крупы шла прямо в комиссионный магазин.
– А ты проныра, Кузьмин, – восхитился Дунаев, узнав про эту операцию. – Только гляди не увлекайся. Самое страшное в таком деле увлечение…
Но Кузьмин действовал спокойно, рассудительно и «не увлекаясь». Хотя однажды, когда Дунаев поручил ему «изыскать» деньги на покупку шубы Елене, кажется, чересчур размахнулся, отправив в комиссионный сразу целую машину крупы.
Вот эту операцию и задумал обмыть сегодня Кузьмин. Несколько тысяч в боковом кармане пиджака приятно грели душу, и Михаил Степанович с аппетитом посылал вовнутрь рюмку за рюмкой острой обжигающей водки. Эх, верно подмечено: первая – колом, вторая – соколом, а третья – пташечкой. Хрустит Кузьмин солёным огурцом, нанизывает на вилку ломтики сочной селёдки, и невообразимая благодать царит в душе, как в тёплый весенний день, когда разогретое лёгкое марево качается в полдень в степи. Эх, рассказать бы сейчас этим оглоедам, что толкаются у стойки за ради несчастной кружки пива, какими делами заворачивает Кузьмин, – не поверят, глаза лопнут от зависти.
Завхоз вспомнил вдруг, какую хохму они придумали после войны в общежитии МТС. Принесли туда магнето, приладили к постели Сашка Лялина, и, как только он уснул, крутнули головку. Вот уж вскочил паря! По комнате носился, будто ему задницу скипидаром намазали.
Но при воспоминании о Сашке в горле вдруг стал липкий ком, закупорило дыхание, появилась боль в сердце. Чёрт знает что, не выветрился Сашка из памяти, хоть ты разбейся на части, в самый неподходящий момент вспоминается. Вот и сегодня, казалось, на кой ляд ему ожить, а? У Кузьмина, можно сказать, праздник, прилив сил от радостной удачи, а тут, на тебе, всякие покойники в памяти оживают, встают перед глазами как истуканы.
Кузьмин подозвал официантку, попросил принести фужер водки. Самое время сейчас – плеснуть этой дозой в душу, приглушить память.
Девушка быстро вернулась с переполненным через край фужером, напомнила:
– С вас двенадцать семьдесят.
– Ладно-ладно, – миролюбиво закивал головой Кузьмин, выдернул из бокового кармана четвертную
