– Этот доктор полностью повторяет ваши слова, какими бы бредовыми они ни были.
Беверли не стала торопиться с ответом. Ламберт держался так натянуто, что, пребывай он в горизонтальном положении, на нем можно было бы развешивать белье, но Беверли знала, что ее начальник обладает одним качеством, за которое его можно уважать: Ламберт был честен. Даже перед самим собой. Поэтому он и произнес:
– Нам при всем желании не удастся ничего доказать. Все, что осталось после пожара, идентификации не поддается. Живых свидетелей нет.
Беверли уже догадывалась об этом.
– Значит, они выйдут сухими из воды.
Ламберт скривил рот:
– Единственное, что я могу констатировать, так это факт, что на этом острове определенно что-то произошло. Во-первых, обнаружены два револьвера, что хотя отчасти подтверждает ваши слова; во-вторых, у пожарных сложилось мнение, что причиной пожара явился взрыв. Но нет ничего – я повторяю, ничего, – что свидетельствовало бы о причастности ко всему этому «Пел-Эбштейн-Фармасьютикалс».
Интересно, думала Беверли, к чему он клонит.
Тем временем Ламберт продолжил, и последние слова он произнес тихо, с едва уловимой болью в голосе:
– На меня… давят. – И похоже, что это смахивало на сочувствие.
– И чего требуют? – уточнила Беверли.
– Похоронить это.
– А меня?
Он выдержал паузу:
– Все может быть. Если бы ваш рапорт был исправлен…
Беверли никогда не видела шефа в таком смущении, хотя не раз мечтала об этом. Однако, как ни странно, сейчас она не испытывала от этого ни малейшей радости. Напротив, она его понимала.
– Я буду просить о переводе, – подумав, сказала она. – Как я понимаю, мы оба этого хотим, не так ли?
Ламберт кивнул, глядя ей в глаза. Улыбнувшись, она спросила:
– Так, ради интереса, а что будет, если я пошлю их куда подальше?
И Беверли, и Ламберт были прагматиками, загнанными в рамки своей профессии, и он знал, что этот вопрос не требует ответа. Поэтому он молча поднялся и направился к двери. Уже на пороге он обернулся и сказал:
– Оба экземпляра вашего первого рапорта находятся у меня. Они будут уничтожены. За новым кто- нибудь заедет.
Беверли не встала, чтобы проводить его, и Ламберту пришлось самому открывать дверь. Перед тем как захлопнуть ее за собой, он сказал:
– С выходом на работу можете не торопиться.
Когда Елена наконец пришла в сознание, Айзенменгер почувствовал такое облегчение, что не выдержал и, смутившись, вышел из ее палаты прежде, чем она увидела его. Через час или немного позже он вернулся, но она уже спала. Поговорить им удалось только на следующий день.
– Ну и дура же ты.
Она улыбнулась:
– Спасибо. – Ее голос звучал, как и у Беверли, с легкой хрипотцой.
– Нет, правда, ты не должна была возвращаться.
– Но ведь
– Я знал, что искать.
– Ты был буквально нашпигован дробью из того ружья, можно было подумать, что фея всех прыщей задумала превратить тебя в выставочный экземпляр. Ты не дополз бы даже до входной двери, а уж до лаборатории и подавно.
Они помолчали.
– Допустим, – согласился он наконец. – Но ведь ты могла погибнуть.
Елена вздохнула и задумчиво произнесла:
– Да, могла. – Ее речь прервали громкие звуки, которых в отделении реанимации всегда хватает. – Где она?
Наверное, Айзенменгер должен был догадаться, кого Елена имеет в виду, но он не понял, и Елене пришлось пояснить:
– Беверли.
– Она уже выписалась.
Некоторое время Елена молча глядела в потолок, и он счел за лучшее заняться изучением одного из мигающих устройств возле ее кровати, которым наука отвела роль высокотехнологичных ангелов- хранителей.
– Она побежала за мной. – Елена произнесла это с оттенком удивления.
– Она сказала, что это ее работа.
Чтобы скрыть неловкость, Айзенменгеру вновь пришлось заняться исследованием чудес современной медицины. Молчание нарушила Елена:
– Она вовсе не обязана была этого делать, ведь правда? Она могла спокойно оставить меня в горящем доме. И никто не упрекнул бы ее за это, так ведь?
Собравшись с духом, Айзенменгер глубоко вздохнул и кивком подтвердил, что да, никто не требовал от Беверли проявлять чудеса героизма.
Но тут в палату вошла сестра, и разговор пришлось прервать. Впрочем, они и так уже сказали друг другу все, что могли.
Елену выписали через десять дней. У дверей больницы ее встретил Айзенменгер и отвез домой. Нельзя сказать, чтобы Елена окончательно оправилась от пережитого: в легких все еще ощущалась боль – слишком уж много дыма ей пришлось наглотаться, – да и ожоги на спине не затянулись. Ей предстояла операция по пересадке тканей, так что сидеть она могла, лишь обложившись со всех сторон подушками, но даже это причиняло ей боль. Но по крайней мере руки уже почти зажили, и нога, хотя и была еще в гипсе, перестала болеть.
Настроение ее, однако, было самым что ни на есть боевым: Елена метала громы и молнии. По забавному совпадению, такие же громы и молнии в тот день метало и лондонское небо – шел проливной дождь.
– Вот сука! – ни с того ни с сего в сердцах произнесла Елена.
«Так, это мы уже проходили, но звучит вполне обнадеживающе», – подумал Айзенменгер.
– Она спасла тебе жизнь, – пытался он урезонить свою спутницу.
– Знаю, – сказала она, как отрезала, всем своим видом давая понять, что не желает больше возвращаться к этой теме. – Но это ничуть не меняет того, что она сделала раньше.
Айзенменгер знал, что новость, которую он намеревался сообщить, вряд ли обрадует Елену. Тем не менее он сказал:
– Не знаю точно, но, насколько я себе представляю, на нее сильно надавили – что-то связанное с большой политикой.
Они въезжали на территорию Англии через просторные долины Камбрии.
– Подыскиваешь для нее оправдание?
«Черт возьми, она слишком быстро приходит в себя».
– Нет. Просто думаю, что она более прагматик, нежели идеалист.
– Более здравомыслящая, чем я?
Она закидывала Айзенменгера вопросами с такой скоростью, говорила так энергично, что, казалось, вот-вот бросится на него с кулаками. Тем не менее доктор старался сохранять спокойствие. В конце концов, нужно делать скидку на то, что Елена еще не вполне поправилась.
