— Поговорили мы с этим мужиком. В общем, ребята, я считаю, что здесь нам оставаться нельзя.
Он пересказывал нам предложение человека с помятым лицом, с которым они почти час говорили в соседней избе — вполголоса, чтобы не разбудить спящего на кровати мальчика, и талая вода с его ботинок мутными струйками стекала вдоль неровных досок к противоположной стене. Дело было не в его разбитых губах и даже не в том, что ружье ему так и не отдали. — Удивительно, что они меня не пристрелили, — сказал он и устало, невесело улыбнулся, — подождите, послушайте меня сначала, а потом мы все обсудим, ладно?
Оказалось, что все, кого мы увидели, — муж и жена Калины, вооруженный автоматом камуфляжный Илья, его товарищ в маскхалате, человек с помятым лицом и те, остальные — мужчины и женщины, вышедшие посреди ночи посмотреть на нас, когда мы в масках выходили из леса, — были жителями одной и той же деревни, последней, которую мы проехали, прежде чем свернуть с трассы. Но они же явно военные, сказал Андрей, по крайней мере те, с автоматами; эти — да, согласился Сережа, и Иван этот Семеныч, и еще несколько, которых мы пока не видели — у них там в поселке пограничная комендатура, это здоровенный поселок, тысячи три народу, своя больница, школа — болеть там начали почти сразу, кто-то привез заразу из Медвежьегорска, и через неделю карантин уже можно было не объявлять, да и не было у них приказа — объявлять карантин; последнее, что им приказали, — ограничить перемещения, понимаешь, они же здесь не границу охраняли, незачем такую границу охранять, попробуй пройти по тайге восемьдесят километров через зону отчуждения, через заброшенные сорок лет деревни, они, в общем-то, никакая и не застава, никаких тебе солдат-срочников, ничего — просто комендатура; в общем, когда отключили телефоны, их спецсвязь продолжала работать, и последний приказ из Петрозаводска был — никого не пускать дальше, к финнам, и все, понимаешь, и все. Они, наверное, больше все равно ничего поделать не смогли бы — слишком их было мало, а когда началась паника и народ рванул в разные стороны, у них был выбор — выполнить этот приказ и остаться, и попробовать заставить весь этот трехтысячный поселок остаться тоже, ну или загрузить в «шишигу» все, что они смогли собрать, — топливо, оружие, провиант, взять свои семьи и, не знаю, соседей, и уехать сюда, на озеро, на эту турбазу, не дожидаясь, пока наступит настоящий пи…ец, который, конечно, в любом случае наступил, мы же видели. А куда подевались остальные, спросила Марина. Да кто их знает, ответил Сережа — здесь связь уже не работает, передатчики у них помощнее наших, но это место слишком уже далеко. Кто-то, может быть, и остался там, в поселке, кто-то двинул дальше, к озерам, и потом, они уже болели, очень многие успели заболеть в самом начале, так что… он что-то говорил про вторую группу, которая должна была выехать позже, что-то они там не успевали собрать, я не совсем понял — но, в общем, больше никто сюда так и не добрался. Эта турбаза здесь стоит уже полтора года — и про нее много кто знает, но мы — первые, кого они увидели за две недели. Очень может быть, что больше просто никого уже не осталось.
И тогда я спросила:
— Так почему ты думаешь, что нам нельзя остаться здесь, с ними?
— Их тут тридцать четыре человека, — просто сказал Сережа. — А нас — только девять. Я считаю взрослых. Он сказал — общий котел, все поровну, но я не знаю, как они собирались, что успели взять с собой, я не знаю, что они за люди — и дело даже не в этом, — тут он осторожно потрогал свою разбитую губу, — просто здесь не будет никакой демократии, ты же понимаешь, да? Они — военные. У них по-другому устроены мозги. Не лучше и не хуже, просто — по-другому. И их больше. Я не думаю, что это плохо, что они тут есть — наоборот, это даже хорошо, потому что… ну, по многим причинам. Но мне будет спокойнее, если они останутся здесь, на берегу, а мы будем там, на острове, сами по себе.
Он замолчал — и какое-то время мы просто стояли в тишине над спящим ребенком, в темной, душной комнате, соприкасаясь рукавами, и я все ждала, что кто-то обязательно начнет сейчас спорить; интересно, кто первый скажет — посмотри вокруг, сколько здесь места, мы могли бы жить здесь совсем по-другому, почти по-человечески, но никто ничего не говорил, вообще никто, а потом Леня спросил вдруг:
— А ты уверен, что они нас отпустят?
— Хороший вопрос, — отозвался Сережа. — Я сказал ему, что подумаю до утра. И, честное слово, я не стал бы тянуть, потому что завтра утром — я почти уверен — они еще будут готовы позволить нам уйти, но чем дольше мы будем маячить у них перед глазами с нашими машинами и припасами, тем меньше у нас на это шансов.
Мы помолчали еще немного.
— В общем, давайте так, — сказал Сережа, — у нас есть еще немного времени. Необязательно решать прямо сейчас. Я разбужу вас в шесть — и тогда поговорим, — и он распахнул дверь.
Калина-жена отпрыгнула от двери с прытью, сделавшей бы честь и более молодой женщине, и сказала ворчливо:
— Чего не ложитесь? Там возле печки ведро с водой, если кому надо.
Посреди ночи я открыла глаза и какое-то время просто лежала в теплой, уютной темноте, прислушиваясь к дыханию спящих, пытаясь понять, что именно заставило меня проснуться — лежать на дощатом полу было жёстко, несмотря на толстый спальный мешок, но дело было не в этом; я осторожно сняла Сережину руку и, приподнявшись на локтях, разглядела на другом конце комнаты Мишку, зарывшегося лицом в сложенную вчетверо куртку; папа тоже был на месте — я слышала его неровное, хриплое дыхание, а на соседней с ним кровати все так же безмятежно спал мальчик. Шерстяное его одеяло сбилось и почти упало — и я осторожно выбралась из спальника, и подняла одеяло, и наклонилась, чтобы накрыть мальчика, и успела еще подумать, какое оно кусачее, и вдохнуть чистый, сильный жар, который источают крепко спящие маленькие дети, и только потом поняла, что Иры в комнате нет.
В гостиной тоже было темно — керосиновая лампа, стоявшая на столе, давно погасла, и в редких рыжих отблесках догорающей печки комната вначале показалась мне пустой; а потом я услышала звук — негромкий, едва слышный звук, и присмотрелась, и тогда уже увидела, что в углу, на длинной, криво сбитой скамье, сидит наша ворчливая, неприветливая хозяйка, а рядом, по-детски уткнувшись лицом и обхватив ее за шею, плачет Ира — горько, тихо и безнадежно.
— Никого, — говорит Ира прямо в массивное хозяйкино плечо, укутанное вытянутой вязаной кофтой, и продолжает плакать, и потом повторяет: — Никого.
— Ну-ну, — отвечает хозяйка и гладит светловолосую голову своей широкой ладонью, и немного еще качается из стороны в сторону успокаивающим, баюкающим движением, — ну-ну.
Я немного постояла возле приоткрытой двери — недолго, может быть, минуту или две, а потом на цыпочках отступила назад, в комнату, стараясь, чтобы ни одна половица не скрипнула у меня под ногами, и как можно тише легла обратно, на пол, поднырнув под тяжелую Сережину руку, а потом натянула на себя край нагретого спального мешка и снова закрыла глаза.
В шесть утра никто из нас, разумеется, проснуться не смог; когда я испуганно принялась расталкивать Сережу — «вставай, вставай скорее, мы проспали, слышишь, мы проспали», уже совсем рассвело, и из соседней гостиной раздавались уже будничные, утренние звуки — звяканье посуды, хлопанье дверей, приглушенные разговоры. Было ясно, что поговорить еще раз о том, что нам делать дальше — остаться здесь, с этими незнакомыми людьми, или уйти — так, чтобы никто из них этого не заметил, мы уже не успеем, и решать придется быстро, на бегу, прямо у них под носом. Сережа, вероятно, подумал то же самое, потому что вставать не торопился — он лежал на спине и смотрел в потолок, мрачно и сосредоточенно. «Вставай — повторила я вполголоса, — ну что же ты», и тогда он нехотя отбросил спальный мешок и сел.
— Разбудить Антошку? — спросила Ира, и, обернувшись, я увидела, что она, приподнявшись на локте, смотрит на Сережу — лицо у нее было сонное, светлые волосы в беспорядке.
— Буди, — кивнул Сережа. — Нам надо позавтракать, и двинем дальше.
