— Ты думаешь, они поедут с нами? — сказала она тогда и кивнула в сторону соседней комнаты.
— Сейчас узнаем, — пожал плечами Сережа и поднялся наконец на ноги.
Он распахнул дверь и вышел в гостиную; я услышала, как он произносит «доброе утро», и попыталась сосчитать голоса, ответившие ему, но не сумела. Почему-то мне пришло в голову, что все они — все тридцать четыре человека, о которых он говорил вчера, собрались сейчас там, за дверью, и ждут нашего пробуждения, и эта мысль заставила меня быстро подняться и выскочить следом — просто затем, чтобы он не был там с ними один.
Вопреки моим ожиданиям, в гостиной почти никого не было — судя по беспорядку на столе, завтрак уже закончился, но все еще отчетливо пахло какой-то не очень вкусной едой. В углу, на скамье, неподвижно сидел маленький Калина, с неодобрением изучающий содержимое стоявшей перед ним чашки с задорными красными петухами на боку; его монументальная жена с грохотом мыла тарелки в большом эмалированном тазу, установленном на шатком табурете прямо возле печки, одну за другой передавая их второй женщине, стоявшей тут же, с несвежим полотенцем в руках. Еще одна женщина, совсем молодая, с короткими светлыми волосами и огромным животом, накрест перевязанным светлым шерстяным платком, с рассеянным видом собирала со стола — в тот самый момент, когда я вошла в гостиную, она аккуратно, горстью смахнула со стола хлебные крошки и, не меняя выражения лица, ловко отправила их себе в рот.
Мое появление вызвало эффект, на который я не рассчитывала: могучая хозяйка бросила свои тарелки и, выпрямившись, уперлась мрачным взглядом куда-то мне в переносицу, а обе ее помощницы, напротив, пришли в необъяснимое оживление — светловолосая беременная даже бросила свое неторопливое занятие, поспешила к печке, словно стараясь держаться поближе к двум другим женщинам, и уже оттуда принялась смотреть на меня с отчетливым неприязненным любопытством. Слова приветствия застряли у меня в горле — ну давай, открой рот и скажи — доброе утро, чего ты испугалась, даже если они уже знают, что вы не собираетесь оставаться здесь, с ними, вы ничего им не должны, и потом, решают не они, главное, чтобы человек с помятым лицом из соседней избы согласился отпустить вас, а эти пусть смотрят и хмурятся, от них все равно ровным счетом ничего не зависит.
— Доброе утро, — сказала я через силу.
Ни одна из них не ответила; младшая из женщин, не сводя с меня круглых, обведенных белесыми ресницами глаз, отняла одну руку от своего живота и, прикрыв ею рот, что-то жарко зашептала своей соседке с полотенцем.
— Доброе утро, — повторила я упрямо.
— Выспалась, — сказала хозяйка с вызовом, это был даже не вопрос, а, скорее, утверждение, признание какого-то весьма неприятного для нее, хозяйки, факта, и прежде, чем я успела ответить хоть что-нибудь, к примеру — послушайте, ну какая вам разница, уедем мы или останемся, наоборот, вы должны радоваться тому, что мы уедем, зачем мы вам нужны, — лицо ее неожиданно потеплело, и, посмотрев куда-то поверх моего плеча, она произнесла совсем другим голосом:
— Проснулись? А я молочка как раз согрела козьего…
Обернувшись, я увидела на пороге Иру с мальчиком и, поскольку женщины тут же захлопотали вокруг них, больше не обращая на меня никакого внимания, толкнула плечом соседнюю дверь.
Они все были там — кроме доктора, о котором напоминала только брошенная на полу потрепанная куртка, и, войдя, я услышала только обрывок Лениной фразы:
— …сам ему скажешь? А то давай, я с тобой?
— Да ладно, — сказал Сережа, — я справлюсь. — И я тут же поняла, что на этот раз все иначе, что не было никаких споров, а если и были, то закончились эти споры еще вчера, ночью; видимо, что-то все- таки изменилось в этой нашей странной компании, что-то важное, а я просто не успела заметить, когда именно это произошло, и к сегодняшнему утру решение уже принято, и принято единогласно — мы уезжаем. Обсуждать было больше нечего; Сережа отправился на переговоры в соседнюю избу, а мы вернулись в гостиную. Ира с мальчиком уже сидели за столом — перед ним стояла такая же, с петухами, чашка, из которой он время от времени неуверенно отхлебывал, крепко сжимая ее своими маленькими руками. Оглядев комнату, я поняла, что Калина исчез, а вместо него появились еще две женщины, пришедшие, судя по тому, как тепло они были одеты, снаружи — интересно, где все ваши мужчины, подумала я с тревогой, чем именно они сейчас заняты, надо было Лене идти вместе с Сережей.
Если можно было бы уехать отсюда немедленно, не дожидаясь ничьих разрешений, не теряя времени на еду — мы, пожалуй, сделали бы это с удовольствием, но дети были голодны, и до Сережиного возвращения нам в любом случае нечем было заняться, так что в то время, как мы с Наташей с ужасом разглядывали дровяную плиту, на которой эту еду предстояло готовить, Андрей сбегал на улицу, к машинам, и смущенно выложил на стол две пачки гречки, тушенку и большую алюминиевую кастрюлю. Пять незнакомых женщин наблюдали за нами молча, критически; это было их жилище, их территория, и делать вид, что их нет в комнате, было бы бесполезно. Это продлится час, максимум — два, сказала я себе, мы просто сварим эту чертову кашу, а потом вернется Сережа, и мы тут же, без промедления уедем, и тут одна из тех двух, которые пришли последними, наклонившись к нашей хозяйке, произнесла вдруг оглушительным шепотом:
— Эта, что ль? Стриженая которая?..
Я обернулась.
— Тшшш, — сказала беременная с платком на животе и хихикнула, снова прикрывшись рукой, а хозяйка, уверенно выдержав мой взгляд, медленно кивнула.
Разорвать пакет, высыпать гречку в кастрюлю, эти чужие, неприятные женщины смотрят именно на меня и говорят обо мне, не стараясь даже понизить голос, и по какой-то неясной, необъяснимой причине именно я им не нравлюсь, налить воды — где у них тут вода?
— Простите, — сказала я, — а где можно взять воды?
— Воды тебе, — сказала наша вчерашняя хозяйка после внушительной, почти театральной паузы.
— Воды, да, — повторила я — все это уже начинало меня раздражать, — кашу сварить.
Она помолчала еще немного, а затем неторопливо, степенно поднялась, зачем-то отряхнула колени и только тогда ответила:
— Вон ведро. За печкой. — И все время, пока я возилась с ведром, стояла прямо надо мной, скрестив руки на груди, и я чувствовала затылком ее жесткий, недружелюбный взгляд. Вернуться к плите, поставить кастрюлю. Соль, я забыла соль.
— Да ну, — раздался все тот же громкий шепот, — а я думала, та, молодая, рыжая.
— У рыжей свой мужик есть, — послышался хозяйкин ответ, — а этой вон чужой понадобился.
Какой — чужой, кто — чужой, о чем они вообще; к черту соль, накрыть кастрюлю, куда я дела крышку, не оборачиваться, главное — не оборачиваться к ним, не смотреть больше в эти чужие, неприветливые лица. «Аня, ты не посолила», — сказала Наташа, и одновременно голос позади меня сказал совсем уже громко «и не постеснялась же, при живой-то жене», и только тогда я наконец поняла, и заставила себя накрыть кастрюлю — спокойно, беззвучно, и только потом повернуться и пойти к выходу.
На веранде я привычно сунула руку в карман и достала все ту же, вчерашнюю, пустую пачку, и смяла ее, и бросила себе под ноги. На вытоптанной площадке между домами стояли теперь все три наши машины, беззащитные в дневном свете, — вокруг прогуливались несколько местных жителей, то и дело как бы невзначай пытаясь разглядеть через тонированные стекла содержимое багажников. Это было бы смешно — случись этот нелепый, дурацкий разговор в другом месте, где угодно — я бы только посмеялась, я бы сказала — не ваше дело, да кто вы такие, посторонние скучные курицы, я три года живу с ним рядом — каждый день, каждую ночь, я знаю, какое у него лицо, когда он спит, когда сердится, и умею сделать так, чтобы он улыбнулся, я слышу его мысли и вижу, что каждый из этих дней — абсолютно каждый — он
