позировала не одна, с кем-то. Я не удивился, и значения этому факту не придал: мало ли с кем могла сфотографироваться моя бывшая жена; но вот как-то в гостях у ее подруги, незадолго до развода, я увидел, так сказать, полные версии снимков. О, как было бы хорошо, если бы рядом стоял… не я. Но это был… я и, надо же, ведь тоже улыбался, и тоже, как ни странно, казался счастливым. Потом я долго вспоминал — как, когда и где, при каких обстоятельствах мы с ней сфотографировались? По какой такой причине казались оба счастливыми? И если бы не мой любимый свитер из верблюжьей шерсти, который я тогда недавно купил и который потом испортил Значительный, так бы и не вспомнил. Теперь — такое же чувство.
Закололо в боку. Печень, что ли? Прошу прощения у всех, у Ираны в особенности, говорю, что страшно устал с дороги и тому подобное. Иду к себе. Мама провожает взглядом. Ей очень хочется пойти за мной, но она понимает: лучше этого не делать, по крайней мере сейчас.
Меня слегка подташнивает. Тяжесть в животе.
На кухне темно.
Кухня находится у нас на галерее. Все окна выходят во двор. Сейчас они открыты, и слышно, как мягко шелестит, будто рассказывает о чем-то своем, наболевшем, густая листва тутового дерева, как поскрипывает двор, как отходит медленно ко сну. Кто-то курит в ночи на площадке четвертого этажа. У кого-то капает вода из крана… А вот кто-то включил свет, открыл холодильник, звякнул стеклом и тут же (словно кого-то испугался) выключил свет.
Комары…
Да. Точно. Ирана вон вся в комариных укусах. Да, а это что такое?.. Похоже на автоматную очередь. Ничего себе…
Я прикрываю рот рукой, едва добегаю до раковины.
Все, чем мама накормила, все наружу; нельзя мне так много есть, не привык я; да и пища мясная, жирная… домашняя. Смешал вино и коньяк… Ничего страшного, о-кле-ма-юсь, дома ведь. Да. Точно.
Падаю на широченную арабскую софу (дань моде конца семидесятых), раскидываю в сторону руки, ощупываю свежесть накрахмаленных простыней и пробую закрыть глаза.
Я перебираю в памяти, восстанавливаю по бабушкиным рассказам историю семьи Новогрудских, от начала века (когда прадед мой, Самуил Новогрудский, впервые приехал из Варшавы в Баку — море билось о Девичью башню — вести торговлю с азербайджанскими татарами, а через некоторое время прибил «мезузе» к дверному косяку) и до самых наших дней, когда внуку его и правнуку уже оказалось мало места в этом разросшемся городе-мечте. И вот я, еще раз (в который уже!) удивляюсь своему случайному появлению в этом мире, времени, городе и доме. Я удивляюсь своему имени, тому, что лежу сейчас вот на этой софе, которая занимает половину комнаты, я удивляюсь раскинутым своим рукам, чувствующим, как заботится обо мне, как старается отчий дом поделиться теплом. Нет, по большому счету от человека все- таки мало что зависит, и прадед мой это знал, не зря же он первым делом прибил к дверному косяку пергамент со стихами из Писания. Но почему не в серебряной капсуле? Почему «мезузе» в нашем доме оказался закрашенным, и не одним слоем краски? Может, в «мезузе» вкралась ошибка, не хватает буквы или ее частицы? Что тогда? Сколько злых духов, сколько призраков просочилось уже с 1906-го года?
Мысли перескакивают на детские кошмары, на извечную боязнь темноты и на тех защитников, что бдят у изголовья детских кроватей, когда родители выключают свет и, выходя из спальни, плотно закрывают за собой дверь. Когда-нибудь и я превращусь в такого вот невидимого никому, кроме ребенка, крылатого защитника, потому что лишь дети знают совершенно точно, что все перестает существовать только в узком физическом смысле. Да, я обязательно схожу на кладбище, на кладбище надо сходить, а еще надо положить конфетку у каменного барана в Крепости.
Меня продолжает винтить от выпитого коньяка и вина.
Комары, правда, презлющие… Но не они мешают уснуть. На улицах стреляют. Очередями… Стреляют с таким азартом, будто на деньги в нарды играют. Короткий ойн[22]. «Шеш-гоша»[23] — четырежды повторенная автоматная очередь. «Еганы»[24] — прицельная, одиночными… «Пэнчу-Ся»[25] — ответ: оборонительный пистолетный хлопок.
— Что ворочаешься? — спросила мама, приоткрывая дверь. — Комары заели?
Показываю на занавеску, освещенную фонарем, за которым неспокойно спит город.
— А-а-а… Это где-то за Парком офицеров. Ничего, привыкнешь, я раньше тоже подолгу уснуть не могла. Дверь закрыть? Или лучше пусть сквознячок?..
Дни без чисел.
Меня разбудил телефон.
Сначала я решил не подходить к телефону, как правоверный еврей в субботу, но потом передумал и едва подоспел к нашему допотопному. Снимаю трубку, слышу:
— Добрий утро.
Незнакомый. Механичный голос.
— Доброе утро, — говорю.
— Наргизи оларми?[26] — Голос несвежий, неживой, неестественный, как будто говорят через что-то. (Платок, что ли?) Может, он соседке нашей звонит и номером ошибся?
— Наргиз бурда яшамиир[27] — и, раздраженный, даю отбой. Оставила, наверное, дура, наш телефон какому-нибудь своему однопартийцу, чтобы муж не ревновал.
Однако проваливаюсь в сон я быстро, как проваливаются люди, случайно разбуженные и еще согретые постелью.
Опять настойчивые звонки.
Где мама, почему не может подойти? Наверное, на кухне.
— Добрий утро. — Он еще и хрюкает!
— Добрый, добрый. Куда вы звоните?
— Чагыр Наргизи[28].
Швыряю трубку.
Опять звонят.
Ну, думаю, сейчас я этого хрюкана-то облаю.
— Мы же с тобой, кажется, договаривались, что ты позвонишь, как приедешь…
Хорошо, что не облаял.
Спешу оправдаться. Закрутило. Завертело. Забыл. Прости. Что? Да нет, все в порядке… И Чечню, Чечню тоже без проблем… Что? Маму? Сейчас гляну.
Мама сидит на диване в большой комнате в фартуке, с чайным полотенцем через плечо и кокетничает с отцом. Она получает двойное удовольствие, слушая его голос и глядя на его портрет. Иногда она улыбается и поднимает бровь (давняя привычка), иногда выпрямляет спину и хмурится (что-то новое в ее характере).
— Ну, о чем ты говоришь. Знаешь же, сколько долларов за нашу квартиру дают. В Москве это — гараж! Да, очень худой, но ничего, пока он здесь, я его откормлю. Ну о чем ты… Да! Хорошо, хорошо, я подумаю, у меня время есть…
Сегодня на маме белая хлопчатобумажная блузка, клипсы из густой сочной бирюзы, свободная штапельная юбка с бело-желтыми хризантемами по черному полю. Босоножки те же, что и вчера, с перехватом на лодыжках.
Она достает из сумочки ключи; на колечке их несколько: в старых домах всегда переизбыток дверей.
— Илья, будешь уходить, не забывай закрывать за собой все двери. Сейчас другие времена… Сейчас у нас Народный фронт… И, пожалуйста, вынь руки из карманов, стоишь, как лоты[29].
— Мама, перестань, я же не Рамин!
— Ты — хуже.
