Все расселись по-новому.
Мама предусмотрительно посадила тетушку Марго, единственную армянку, — не только за столом, но во всем нашем районе, — подальше от Наргиз-ханум, известной истерички.
Сама она, между прочим, заняла место между мной и Наной.
Откупориваю бутылку коньяка и разливаю по рюмкам.
Начало любого застолья можно вычислить по тому, как притухают чуть-чуть глаза у людей, как они, повышенно деликатные к друг другу, переходят на вежливый шепоток или, ерзая на своих стульях, вообще умолкают, стараясь не смотреть на то блюдо, которое особенно нравится им, а вот конец застолья предугадать очень сложно. Особенно в Баку.
На середину стола, где дымится большое блюдо с фаршированным перцем, помидорами и синенькими, не смотрит никто. Мама, видно, это заметила, и всем по полной тарелке и еще соком поливает, по самую каемочку. Вот так вот, вот так, — и эту помидорку тоже сюда, ах, развалилась, но ничего… И замерли все, как птицы ночью, и взор у всех чуть-чуть притухший. Ясное дело — война, страна в переходном состоянии, без президента. Дешевая черная икра — еще ведь не показатель.
— Ой, Оленька, все-все-все, мне уже хватит, — сказала тетя Фарида, самая состоятельная за этим столом.
Вчера вечером приходили забирать в Карабах ее сына. Он врач, а там врачи нужны. Парень перелез через балкон и спрятался у соседей, а она так переживала, так переживала, что у нее опять язва обострилась.
— Если каждый будет ребенка своего прятать, — брезгливо поморщилась Наргиз, — не выиграть нам войны!
— Вам, Наргиз, хорошо говорить — у вас же дочь, — парировала тетя Фарида.
Мама попробовала сменить тему. Несколько раз ей это удавалось. Например, меня забрасывали вопросами: как там, в Москве? как я сдал сессию? не собираюсь ли я еще раз жениться? кто для меня готовит и кто стирает? О Господи, да кто ж мне будет стирать, Нина что ли?! А ем я, в основном, в пельменной на «Баррикадной», конечно — если деньги есть.
Вдруг я отчетливо осознал, как мне уже, при всем моем желании, не вникнуть, не втянуться в их бакинскую жизнь со всеми ее проблемами, — война, переворот, карточная система, Народный фронт, днем — улыбки, свидания, прогулки по Торговой, а ночью — стрельба. Так и им отсюда, из Баку, совершенно непонятна моя московская жизнь. И все-таки, я готов был отвечать на все вопросы, какими бы бестолковыми они мне ни казались, я млел и растекался от такого внимания к себе, но Наргиз, настроенная по-боевому, не унималась. Когда я рассказывал всем, как мы с отцом провели ночь у Белого дома, она прервала, перебила меня словами:
— Подумаешь, двоих-троих шлепнули, а уже на весь мир визжат. У нас вон каждую ночь стреляют, и ничего…
— Вот именно, — сказала мама, — они бы, сволочи, в Карабахе, в армян так стреляли!..
— Ничего, Эльчибей станет нашим президентом, и армяне свои кишки жрать будут. Одно скажу, этот их русский Хорнов — полный жопочник. Да, жопник, да, жопоед. Да. Богу душу отдам, если у него печень сгорит и руки отсохнут. Этот Хорнов, чтобы у него рот дерьмом забило, сказал в «Вестях», якобы наши переходят в наступление. А это значит — не наши, а армяне готовятся к «широкомасштабному наступлению по всему фронту». Одно скажу…
Единственная армянка за нашим столом боится даже взглянуть на Наргиз.
Рамин что-то бормочет на никому не понятном языке.
Тетя Фарида говорит:
— А чего готовиться, если наши сами позиции оставили и — все в Баку. Пьют, стреляют, насилуют, учинили государственный переворот, обещали расстрелять президента…
— За то, что он с русскими кокетничал-назназничал, его убить мало. И Ходжалы — это его работа. Это он устроил…
Мама не выдержала, вскочила:
— Ходжалы, Наргиз, устроил ваш Народный фронт! Это Эльчибей с армянами договорился. И вот что я тебе скажу, дорогая… — Я пробую успокоить маму. Тщетно. — …назназничал Муталибов с русскими или не назназничал, он наш законно избранный большинством народа президент!!!
О Господи, думаю, хорошенькое начало отпуска, ничего не скажешь.
Наргиз тоже вскочила. Вывернутые ноздри раздуваются, перекошенное лицо в красных пятнах, от злости глаза ее помутнели.
— Отечество наше, отчизну, — кричит, — спасет только Эльчибей!
Тут Нана, прикуривая сигарету от своей же полуистлевшей, меланхолически заметила:
— Говорят, он алкаш, твой Эльчибей. И на зоне, когда срок тянул за диссиденство, его на нарах раскорячили.
Наргиз схватилась за бока, словно у нее резинка на трусах лопнула. Грудь распирает от избытка воздуха. Животом в тарелку. И ресницами искусственными моргает. А Нана, все так же спокойно:
— Это просто климакс, Наргиз. Иди трахнись с кем-нибудь. Трахнешься — все пройдет.
— Ах ты, стерва! Я не такая прошмандовка, как ты. Правильно, от тебя все мужики сбегают. — И показывает на меня, как на одного из сбежавших.
Нана в ответ захохотала истерически, встряхнула длинными волосами, как будто мокрыми, как будто после бани, неожиданно для всех вдруг схватила со стола тупой нож — и на Наргиз.
— Зарежу, сука эльчибеевская!!
Мама с тетей Фаридой удерживают Нану. Я в этом кипятке, в этих взрывах ног и рук ловлю, отнимаю нож. Нож, как по заказу, скользнул по моим голубым новеньким джинсам и, испачкав соком долмы, упал на пол.
Наргиз отбросила ногой стул и вон из комнаты.
По дороге чуть не сшибла Ирану.
— Вот еще одна блядь! Полюбуйтесь на ее юбочку. Биабырчылых[21] . И это называется мусульманка! Глаз на жопе останавливается.
В ответ Ирана проводила Наргиз гипсовой улыбкой. Спрашивает:
— Эта псишка так к президентским выборам готовится?
Еще тяжело дыша после схватки с Наной, я извиняюсь перед Ираной за Наргиз, говорю, как мне крайне неудобно, и все такое…
— Брось, — перебивает она, — это ты просто от двора нашего отвык.
И действительно — все уже смеются за столом, и Рамин с Марго, и мама моя, и родственница святого, и даже Нана, а ведь, казалось, правда, была готова прирезать Наргиз.
— Ирана, садись на мое место. — Мама ставит перед ней чистый прибор. — А что так задержалась?
— Отца в Гянджу провожала.
— Я сейчас долму тебе подогрею. Илья, налей Иране вина. Рамин, не облизывай, там полная кастрюля еще есть, — привычно захлопотала мама.
А она изменилась, моя соседка СВЕРХУ. Теперь Ирана куда ближе к нам, НИЖНИМ, чем раньше. Видно, развод с Хашимом и папина отставка на пользу пошли. А может, это все швейцарские дела или время наше новое так сильно изменили ее. Она подстриглась а ля «египтянка». (Маленькому личику с мелкими чертами лица и темной матовой кожей очень идет такая прическа.) Минимум макияжа. (По бакинским меркам, считай — вовсе нет.) Без лифчика. (Груди — точно мечетей купола.) Через тоненький черный трикотаж кофточки видно, как сжались и затвердели соски. И юбочка на ней, ну, совсем едва-едва прикрывает… Сидит она, как фараонша из музея имени Пушкина. А вот медь под глазами у фараонши осталась, и еще в глазах осталось что-то, что глубоко тревожило ее когда-то в Москве и продолжает тревожить и здесь, в Баку. Что составляет тайну этой молодой женщины, что вызывает у нее тревогу — я не знаю. Пока не знаю. Только чувствую, как влечет меня эта тайна.
Мама Иране — тарелку с долмой.
Я тем временем иду в другую комнату за бандеролью. Возвращаюсь. Кладу перед ней.
— Вот, Татьяна просила передать.
