вечностью...' Или все-таки печенью? Может быть и так, и этак. Называется — неадекватность ценностного ряда. Иронией уже не воспринимается.
Спасительное словосочетание 'как бы' — еще лет двадцать назад ироническая самозащита интеллигента: мол, не принимайте всё всерьез, я и сам не принимаю — превратилось в междометие, как 'вот' и 'значит'. 'Как бы' больше не защищает, поскольку всё — как бы.
Та же участь постигла более позднее оборонительное средство — 'на самом деле'. Бывшее изначально намеком на некий более основательный, чем на поверхности, смысл, 'на самом деле' утратило всякое значение, как нельзя считать матом связки 'бля' и 'епть'. Фраза 'На самом деле, это моя мать' — не из кульминации латиноамериканского сериала, а из нормы российского речевого обихода.
Олейников возводил иронические бастионы, не предполагая, что они станут постоянным местом жительства. Сам он не только прятался в них от окружающего мира, но и делал вылазки, нанося меткие чувствительные удары. Речь не о насмешливости, принятой в любых литературных сообществах и компаниях, вроде пародии на стихи Хармса и Маршака 'Веселые чижи': 'Чиж-паралитик, / Чиж-сифилитик, / Чиж-маразматик, / Чиж-идиот'. В мемуарах на все лады повторяются слова 'язвительность' и даже 'демо низм': он не щадил ни врагов, ни друзей. Самуил Маршак: 'Берегись Николая Олейникова, / Чей девиз: никогда не жалей никого'. Евгений Шварц: 'Олейников... брызгал и в своих и в чужих, в самые их незащищенные места, серной кислотой'. Леонид Пантелеев: 'Искрометно-остроумный, блестяще- язвительный, веселый и недобрый Олейников'.
Самое, пожалуй, выразительное подтверждение и его нрава, и в целом стиля общения олей никовского круга — у Шварца, который вспоминает, как Заболоцкий познакомил друзей со своей молодой женой: 'Впечатление произвела настолько благоприятное, что на всем длинном пути домой ни Хармс, ни Олейников ни слова о ней не сказали'. В таких случаях говорится: а мог ведь и бритвой по глазам.
Вероятно, истинно аналитический ум не умеет быть, просто не способен быть добрым: он слишком много различает.
В 35-м Хармс обратился к Олейникову с посланием: 'Кондуктор чисел, дружбы злой насмешник, / О чем задумался? Иль вновь порочишь мир? / Гомер тебе пошляк, и Гете глупый грешник, / Тобой осмеян Дант, лишь Бунин твой кумир'.
Подробный портрет, в котором восхищение мешается с опасливостью. По законам иронического жанра, набор опровергаемых идолов не достоверен, а впечатляющ, но вот положительный образец — явно подлинный. Бунин — символ чистоты стиля, в 30-е редкий живой пример классической традиции. В стилях Олейников знал толк, и выбор в кумиры Бунина выстраивает его разношерстные разухабистые сочинения в логически правильную линию.
Математик, он занимался теорией чисел, готовил научные публикации. Работы эти утрачены, а 'кондуктор чисел' лишен даже достоверных цифр биографии. По одним данным, Олейникова расстреляли 24 ноября 1937 года, по другим (свидетельство о смерти, выданное в 56-м) — он умер в лагере от возвратного тифа 5 мая 1942 года.
В оценках Олейникова сочетаются снижение до застольного хохмача и возвышение до наставника жизни. Анна Ахматова, по свидетельству Л.Гинзбург, 'думает, что Олейников — шутка, что вообще так шутят'. Лев Лосев пишет: 'Он — пророк и обличитель, взыватель к совести. Такова была его роль в поэзии'.
Быть может, значение Олейникова инструментальнее и обыденнее, а значит, важнее: он наводит порядок. В стихах и в головах.
Не тот порядок, когда в шеренгу и равняйсь, а тот единственно достойный и в конечном счете единственно приемлемый в человеческом и литературном общежитии, когда каждый сам по себе. Самой своей легко узнаваемой яркостью Олейников учит быть против пошлости даже не столько по эстетическим мотивам, сколько по велению самолюбия и гордости. Не строиться в общий ряд, не становиться в очередь — за селедками с крупой, за сюжетами, мнениями, словами.
Разумеется, и здесь здравый смысл: существование в непохожем одиночестве — сохраннее и долговечнее. Если не при жизни, то за ее пределами.
В его сочинениях, помимо прочих поучительных образцов и точных попаданий, продуманно дозированная смесь жизни и смерти. В том же 32-м, когда написан 'Неблагодарный пайщик' — простая доходчивая эсхатология: '...Страшно жить на этом свете, / В нем отсутствует уют, — / Ветер воет на рассвете, / Волки зайчика грызут... / Все погибнет, все исчезнет / От бациллы до слона — / И любовь твоя, и песни, / И планеты, и луна'.
Но и такое тоже в 32-м: 'Вижу смерти приближенье, / Вижу мрак со всех сторон / И предсмертное круженье / Насекомых и ворон'.
В этом стихотворении — 'Шуре Любарской' — семнадцать строф. Шестнадцать ёрнических, с самого начала: 'Верный раб твоих велений, / Я влюблен в твои колени /И в другие части ног — / От бедра и до сапог'. Одна — трагическая, о близости смерти. Снова характерно олейниковское смешение стилей, но — по-другому. Трагедия вплетается как кодированное послание в бытовое письмо, произносится с той же ухарской интонацией и с тем же беззаботным выражением лица. Вдруг становится понятно, что стилистическая смесь не литературный прием, а мировоззрение. Судьба.
Лидия Жукова рассказывает, как Ираклий Андроников 3 июля 1937 года утром увидел на питерской улице Олейникова. 'Он крикнул: 'Коля, куда так рано?' И тут только заметил, что Олейников не один, что по бокам его два типа с винтовками... Николай Макарович оглянулся. Ухмыльнулся. И все!'
Мучительно странно выглядит это слово — 'ухмыльнулся' — в передаче страшного события.
Ну, 'улыбнулся', пусть 'усмехнулся' — это же последний раз, больше его никто не видел. Однако и приятель Андроников в описании, и близкая знакомая Жукова в пересказе, безусловно, точны в выборе слова. Нам никогда достоверно не выяснить, как оно было на самом деле. Но все, что мы знаем об Олейникове из его стихов —
ШКОДА ЛАСКИ
