Стихи про меня

горя, которое Георгий Иванов про­нес до конца.

Самые незаполошные из них — а Иванов был из самых-самых — понимали случившееся как полный крах, как позорное поражение. 'Не из­немог в бою Орел Двуглавый, / А жутко, унизи­тельно издох'. То же у Иванова в прозе: 'И вот нет ни девятнадцатого века, ни духа его, ни веры в прогресс, ни трезвых оценок, ни 'логики ис­тории'. История вдребезги, ударом красноар­мейского сапога разбила все полки и полочки русской культуры, где все так аккуратно, так справедливо было расставлено'.

Не стоит придираться к 'справедливости' рас­становки: на фоне того, что пришло в России на смену, любая иерархия казалась благом. И тем горше, тем непростительнее утрата. У Мандель­штама в 'Феодосии' — образ 'больного орла, жал­кого, слепого, с перебитыми лапами, — орла Доб­ровольческой армии'. Адамович: 'Над нами трехцветным позором полощется нищенский флаг'.

Но никого, пожалуй, так навязчиво не трево­жила именно внезапность события, как Георгия Иванова. Есть знаменитое розановское 'Русь сли­няла в два дня. Самое большее — в три...', одна­ко Розанов умер в 19-м, не успев как следует уди­виться. Иванов изумлялся всю жизнь.

Это потрясение проходит сквозь все его сти­хи с 30-х по 50-е. 'Так в страшный час над Чер­ным морем / Россия рухнула во тьму'; 'Ни на­дежды. Ни расчета. / Просто - ничего'; 'Видим вдруг — неизбежность пришла'; 'И всего вер­ней — проститься, / Дорогие господа, / С этим миром навсегда'; 'И нет ни России, ни мира, / И нет ни любви, ни обид'.

Молниеносность исчезновения страны про­слеживается по множеству источников. Через много лет Берберова подчеркивает иррациональ­ность происшедшего: 'Мне и сейчас еще кажет­ся какой-то фантасмагорией та стремительность, с которой развалилась Россия...' В бесповорот­ность перемен не верилось. Как пишет тот же Иванов об осени 1918 года: 'На Каменноостровском строились футуристические арки к первой (последней, как все были уверены) годовщине 'пролетарской революции'. Тэффи, чьи мемуары ценны живописностью, именно достоверны­ми эскизами эпохи хаоса, вспоминает Киев 19-го, рисуя непостижимую быстроту смены декора­ций: 'Оживленные улицы, народ, снующий из магазина в магазин... И вдруг чудная, невидан­ная картина, точно сон о забытой жизни, — та­кая невероятная, радостная и даже страшная: в дверях кондитерской стоял офицер с погонами на плечах и ел пирожное! Офи-цер, с по-го-на- ми на плечах! Пи-рож-ное!' Иванов ей вторит: 'В 1919 году вообще мало чему удивлялись. Разве уж чему- нибудь в самом деле колоссальному. Окороку ветчины, например'. Ходасевич в том же 19-м записывает: 'Красивые женщины тоже куда-то исчезли'.

Насколько убедительнее и доходчивее эти бытовые подробности, чем анализ политических событий: на глазах, под руками расползлась сама ткань жизни. В такое не верится никогда: ну, другая власть, но ведь ненадолго — во-первых, и не может быть, чтобы такая уж совсем другая — во-вторых. Ольга Давыдовна Каменева у Ходасе­вича, Луначарский у десятка мемуаристов — пусть неприятные, даже противные, но читавшие те же книжки, почти свои.

Изощренный взгляд Иванова фиксирует глу­бинный смысл повальной распродажи из при­личных семей: 'Люди еще сидели в своих обре­ченных на гибель домах, еще таились, надеялись, выжидали, сторонились событий, вещи уже на­вязчиво предлагали себя, смешиваясь и братаясь с революционным плебсом. Вещи оказались де­мократичнее людей'.

Уехавшие, еще за несколько дней до отъезда, могли не подозревать о своем предстоящем шаге. Путается простодушная правда и сознательная ложь. Леонид Сабанеев вспоминает, как ответил композитор Гречанинов на вопрос, почему он не уезжает. 'Он на меня посмотрел недовольно и сказал — я хорошо помню эти слова: 'Россия — моя мать. Она теперь тяжело больна. Как могу я оставить в этот момент свою мать! Я никогда не оставлю ее'. Через неделю я узнал, что он выехал за границу'. Знакомая уговаривает Тэффи пой­ти в парикмахерскую: 'Ну да, все бегут. Так ведь все равно не побежите же вы непричесанная, без ондюлясьона?!' И Тэффи, совершенно не соби­равшаяся покидать Россию, неожиданно обнару­живает себя на пароходе в Константинополь. Можно предположить, причесанной. Быт, ткань, пирожные, прически, то есть сама жизнь — пе­реместились вместе с носителями жизни.

В год своей смерти, в старческом доме на Ла­зурном берегу, Георгий Иванов дословно повто­ряет строку: 'Ну абсолютно ничего'. Примечате­лен контекст повтора. Стихотворение 58-го года начинается как стишок для детского утренника: 'Вот елочка, а вот и белочка / Из-за сугроба вы­лезает. / Глядит, немного оробелочка, / И ниче­го не понимает — / Ну абсолютно ничего', а за­канчивается кромешной безнадежностью. Белочка выбирается из-за сугроба к прочей лес­ной живности на веселый праздник, но вдруг — без всяких объяснений — уходит в черноту: 'От­куда нет пути назад, / Откуда нет возврата'.

Тот самый всхлип, которым — по Элиоту — заканчивается мир. Всхлип Георгия Иванова, знавшего, что умирает, не хотевшего с этим со­глашаться. Не про белочку же он, в самом деле: 'И ничего не понимает — / Ну абсолютно ни­чего'.

Одними и теми же словами Иванов поразил­ся окончательности краха — своего мира и своей жизни.

ПОРЯДОК СЛОВ

Борис Пастернак 1890—1960

Магдалина

        ii

У людей пред праздником уборка.
В стороне от этой толчеи
Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые Твои.
Шарю и не нахожу сандалий.
Ничего не вижу из-за слез.
На глаза мне пеленой упали
Пряди распустившихся волос.
Ноги я Твои в подол уперла,
Их слезами облила, Исус,
Ниткой бус их обмотала с горла,
В волосы зарыла, как в бурнус.
Будущее вижу так подробно,
Словно Ты его остановил.
Я сейчас предсказывать способна
Вещим ясновиденьем сивилл.
Завтра упадет завеса в храме,
Мы в кружок собьемся в стороне,
И земля качнется под ногами,
Может быть, из жалости ко мне.
Перестроятся ряды конвоя,
И начнется всадников разъезд.
Словно в бурю смерч, над головою
Будет к небу рваться этот крест.
Брошусь на землю у ног Распятья,
Обомру и закушу уста.
Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?