Стихи про меня

вот незадача.

Мемуаристы единогласно отмечают катего­рическое нежелание Заболоцкого вспоминать о заключении, как и более тяжелые последствия: он не терпел никакой критики власти, ни намека на неблагонадежность. На видном месте держал собрания сочинений Ленина и Сталина. Отказы­вался встречаться с людьми, имевшими репута­цию инакомыслящих. Ни разу, до самой смерти, не увиделся с родным братом, тоже отсидевшим срок: они, отмечает сын Никита, 'только перепи­сывались и однажды говорили по телефону'. В 1953 году написал в стихотворении 'Неудачник': 'Крепко помнил ты старое правило — / Осторож­но по жизни идти'.

Наталия Роскина, полгода (в 56 — 57-м годах) прожившая с Заболоцким, рассказывает, как он собрался порвать с ней, когда она высказалась о преимуществах капитализма перед социализ­мом. Как страшно раскричался, когда в писатель­ском доме отдыха в Малеевке Роскина вслух ска­зала о себе: 'Я не советский человек'. Как просил от нее честного слова, что она не занимается 'хи­мией'. Его терминология: 'Для меня политика — это химия. Я ничего не понимаю в химии, ниче­го не понимаю в политике и не хочу об этом думать'. Роскина заключает: 'Ни в коем случае я не хочу сказать, что Николай Алексеевич был мелким трусом. Я не хочу сказать, потому что я совсем так не думаю. Напротив, я думаю, что весь кошмар нашей жизни заключается не в том, что боятся трусы, а в том, что боятся храбрые'.

О том, что увидел и узнал Заболоцкий о чело­веке и человечестве в лагерях, мы можем судить лишь по единственному свидетельству — 'Где-то в поле возле Магадана'. Даже 'История моего за­ключения' заканчивается фразой: 'Так мы при­были в город Комсомольск-на-Амуре'. О том, что дальше — нигде ничего. Нигде ничего — впрямую. Косвенно — и после, и до. Поэтическое чудо — до.

В 36-м, за два года до ареста — стихотворение 'Север'. Пророчество, произнесенное Заболоц­ким, еще ни на каком Севере не бывавшим: 'Те­перь там все мертво и сиротливо... / Люди с ле­дяными бородами, / Надев на голову конический треух, / Сидят в санях и длинными столбами / Пускают изо рта оледенелый дух...' А вокруг: 'Лежит в сугробах родина моя'.

После, в первом за десять лет стихотворении Заболоцкого в печати — 'Творцы дорог', — уже более объяснимо и предметно: 'В необозримом вареве болот, / Врубаясь в лес, проваливаясь в воды, / Срываясь с круч, мы двигались вперед. / Нас ветер бил с Амура и Амгуни...'

Нам уже не вообразить, каково это читалось в 'Новом мире' в 47-м — страной, где почти в каж­дой семье были такие творцы дорог. В моей — расстрелянный дед Михаил и отсидевший десять лет дядя Петя, в память которого назвали меня. А каково смотрелся фильм того же 47-го года 'Поезд идет на восток'? Поезд, идущий точно по маршруту Заболоцкого и миллионов других, на­битый веселыми и счастливыми пассажирами, очень-очень хорошими: одни чуть легкомыслен­ны, другие чуть рассеянны, третьи суховаты, чет­вертые резковаты, но все заодно, и на перроне всех ждут с оркестром.

Одно из самых таинственных произведений русской поэзии — 'Сон' 1953 года. Заболоцкий поздравил себя с пятидесятилетием по-дантовски: 'Жилец земли, пятидесяти лет, / Подобно всем счастливый и несчастный, / Однажды я по­кинул этот свет / И очутился в местности безгласной'.

Настрой на умозрительное инфернальное путешествие, однако, исчезает по мере чтения этого странного юбилейного стихотворения: 'Там человек едва существовал / Последними остатками привычек, / Но ничего уж больше не желал / И не носил ни прозвищ он, ни кличек. / Участник удивительной игры, / Не вглядываясь в скученные лица, / Я там ложился в дымные костры / И поднимался, чтобы вновь ложить­ся... / И в поведенье тамошних властей / Не ви­дел я малейшего насилья, / И сам, лишенный воли и страстей, / Все то, что нужно, делал без усилья. / Мне не было причины не хотеть, / Как не было желания стремиться...'

Заболоцкий рассказывал, что видел такой сон. Многие такой сон видели. Шаламов и Солже­ницын — подробно записали.

После 56-го, убрав многотомники Ленина и Сталина на антресоли в прихожей, Заболоцкий сочинил поэму 'Рубрук в Монголии'. В прошлом рыцарь и участник Крестовых походов, монах-францисканец Гийом де Рубрук в середине XIII ве­ка был послан Людовиком Святым в Монголию искать несториан. Он прошел из Крыма кипчак­скими степями, Нижним Поволжьем и южным Уралом, увидев с помощью Заболоцкого много интересного: 'Виднелись груды трупов странных / Из-под сугробов и снегов...'; 'Как, скрючив пальцы, из-под наста / Торчала мертвая рука...'; 'Так вот она, страна уныний, / Гиперборейский интернат...'; 'Широкоскулы, низки ростом, / Они бредут из этих стран, / И кровь течет по их коростам, / И слезы падают в туман'.

А это кто? 'Смотрел здесь волком на Европу / Генералиссимус степей. / Его бесчисленные орды / Сновали, выдвинув полки, / И были к запа­ду простерты, / Как пятерня его руки'. Дальше больше: 'И пусть хоть лопнет Папа в Риме, / Пус­кай напишет сотни булл, — / Над декретальями твоими / Лишь посмеется Вельзевул'.

Исторически вроде кто-то из внуков Чингис­хана — Батый или Хулагу, — но по сути кого мож­но было в 1958 году назвать генералиссимусом, грозившим западу? Не Чан Кайши же. Про Папу — эхо знаменитой сталинской фразы: 'А сколько дивизий у Папы Римского?'

В те же годы относительного освобождения от страха, которых Заболоцкому досталось всего два — он умер в 58-м, — написан 'Казбек', где сно­ва возникает злое равнодушие природы, но уже — олицетворенное. 'Был он мне чужд и вражде­бен... / А он, в отдаленье от пашен, / В надмирной своей вышине, / Был только бессмысленно страшен / И людям опасен вдвойне'. Какая та­кая опасность от Казбека — не вулкан же. Незатейливое иносказание той оттепели: кавказская вершина — кавказец-тиран.

В конце жизни Заболоцкий задумывал трило­гию такого диковатого состава: 'Смерть Сократа', 'Поклонение волхвов' и 'Сталин'. Объяснял, что 'Сталин сложная фигура на стыке двух эпох': практически непременная для всех крупных рус­ских поэтов XX века завороженность фигурой вождя. Враждебный, опасный — но Казбек.

Опыт жертвы без аллегорий — только в 'Ма­гадане'. Главная правда — с предельной прямо­той и внятностью. Соломон Волков в 'Разгово­рах с Иосифом Бродским' приводит слова своего собеседника: 'Самые потрясающие русские сти­хи о лагере, о лагерном опыте принадлежат перу Заболоцкого. А именно, 'Где-то в поле возле Магадана...'. Там есть строчка, которая побива­ет все, что можно себе в связи с этой темой представить. Это очень простая фраза: 'Вот они и шли в своих бушлатах — два несчастных русских ста­рика'. Это потрясающие слова'.

У меня был схожий разговор с Бродским. Ког­да я назвал 'Магадан' своим любимым стихо­творением Заболоцкого, Бродский откликнулся с воодушевлением и сказал, что в нем строка, ко­торую он мечтал бы написать. Я поторопился уга­дать: 'Не глядя друг на друга, замерзая, сели ста­рики?' Бродский произнес: 'Два несчастных русских старика'. Хорошо помню, что именно так коротко, даже без 'бушлатов'. Проще и страшнее некуда.

Как-то я летел из Владивостока в Хабаровск. Ко­гда самолет, снижаясь, вышел из облаков, я взгля­ нул в иллюминатор и оцепенел: сколько хватало взгляда — кусок кровеносной системы из учеб­ника анатомии. Слияние Амура с Уссури: прото­ки, рукава, острова — до горизонта. Я повернул­ся к соседу и сказал: 'Нас в школе учили, что Амур с Шилкой и Ононом — самая длинная река в мире. Вы намного моложе, как теперь считается?' Со­сед оторвался от газеты, посмотрел, присвистнул, пробормотал: 'Не помню, но эта речка реально большая', — и продолжил чтение.

Поезд дошел на восток. Но надо самому хоть раз проехать или в крайнем случае пролететь от столицы до Тихого океана, увидеть сутками не­сменяемый пейзаж с редчайшими вкрапления­ми жилья, ощутить размеры страны и бесчело­вечные масштабы безлюдья.

Пространство и климат — слагаемые 'страны уныний', для судьбы которой география важнее, чем история. Для которой география и есть ис­тория.

Собираясь в Магадан, я позвонил тамошне­му знакомому и спросил, далеко ли от города бывшие крупные лагеря. Он сказал, что два-три — совсем рядом. 'Рядом это как?' — осторожно по­интересовался я. 'Да километров пятьсот'. От Праги до Берлина. От Парижа до Женевы. От Ри­ма до Венеции.

Недавно французы сняли фильм 'Странствую­щий народ' — о перелетных птицах (в российском варианте так просто и называется — 'Птицы'). Ка­кое-то хитрое устройство впервые позволило показать летящих птиц вблизи, крупно. И стало явственно видно, с каким невероятным напря­жением сил дается то, что с земли кажется стре­мительной легкостью. Свобода и для них — тяж­кий труд.

'Вращая круглыми глазами из-под век, / Ле­тит внизу большая птица. / В ее движенье чувству­ется