Стихи про меня

врача'.

Новый Заболоцкий мог производить сильное впечатление на современников. Корней Чуков­ский: 'Старая актриса' чудо — и чувства, и тех­ника'. И снова он: 'Стихотворение Заболоцкого 'Старая актриса' — мудрое, широкое, с больши­ми перспективами'. Но те, кто помнил и высоко ценил 'Столбцы', были разочарованы утратой бешеной яркости образов 'Свадьбы', 'Рыбной лавки', 'Купальщиков', 'Фокстрота', 'На рынке'. С тех пор представление о 'двух Заболоцких' — устойчиво, почти незыблемо.

Вообще-то ничего плохого не было бы в том, что из одного человека получились два поэта. Но они при ближайшем рассмотрении все-таки не получаются. Близкая Заболоцкому в его послед­ние годы Наталия Роскина вспоминает: 'Как-то он мне сказал, что понял: и в тех классических формах, к которым он стал прибегать в эти годы, можно выразить то, что он стремился раньше выразить в формах резко индивидуальных'.

В одном из лучших стихотворений Заболоц­кого — завораживающем 'Сне' — потусторонний мир предстает спокойным, умиротворенным адом, тогда как обыкновенная бытовая пошлость в 'Столбцах' — ад кромешный. Масштаб несопо­ставим. Обостренное неприятие окружающего мира — вопрос темперамента, опыта, возраста (более всего, вероятно, возраста).

При чтении 'Столбцов' к восхищению при­мешивается чувство недоверия, порожденное за­метной сконструированностью стихов. Поэзия кажется изобретенной, головной, отсюда и эмо­ции — вынужденно преувеличенные, потому что не органичные, а придуманные, навязанные себе. Отсюда и странное читательское ощуще­ние: одно и то же описанное явление вызывает у автора одновременно и восторг, и омерзение. По позднему Заболоцкому видно, как сдержан он и осторожен в проявлении чувств, когда чувства — искренние и натуральные.

'Столбцы' — во многом лабораторный опыт, работа исследователя. Заболоцкий, сам отмечав­ший у себя необычайное зрительное воображе­ние, наводил на жизнь микроскоп, смотрел 'сквозь волшебный прибор Левенгука'. Он писал о себе в манифесте ОБЭРИУ: 'Н.Заболоцкий — поэт голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя'. Не зря говорится о зрителе, а не о читателе: Заболоцкий глубоко воспринял учение Филонова о различии между 'видящим глазом' и 'знающим глазом', которо­му открывается внутренняя суть предметов и явлений.

Лидия Гинзбург вспоминает, как в 30-е 'За­болоцкий сказал, что поэзия для него имеет об­щее с живописью и архитектурой и ничего об­щего не имеет с прозой. Это разные искусства, скрещивание которых приносит отвратительные плоды'.

Живопись — более или менее понятно какая. С одной стороны, Брейгель (не Босх все-таки): типажи и жанр, то есть такой Брейгель, который реинкарнирован в кинематографе Феллини.

С другой стороны — аналитический разъем Фи­лонова и Пикассо. Сам Заболоцкий рисовал очень хорошо, и именно в подражание Филоно­ву: известен его отличный автопортрет в этом стиле. Причудливый живописный гибрид, Брей­гель + Филонов, — с трудом сочетаемый, но тем и уникален гений, что способен разом вобрать и переварить несовместимое.

'Столбцы' — двадцать два стихотворения в сборнике тиражом 1200 экземпляров — в 1929 го­ду поразили читающую публику России. В том числе и несоответствием образа автора его сти­хотворным образам. Мемуары полны упомина­ний о бухгалтерской внешности литературного революционера. 'Какая сила подлинно поэтиче­ского безумия в этом человеке, как будто умыш­ленно розовом, белокуром и почти неестественно чистеньком. У него гладкое, немного туповатое лицо...' (Лидия Гинзбург).

Безумие — вот слово, так или иначе варьиру­ющееся в описаниях впечатлений от 'Столбцов'. Похоже, это ощущал и их создатель. 'Книга будет называться 'Столбцы'. В это сло­во я вкладываю понятие дисциплины, поряд­ка...' Заболоцкий переписывал свои стихи кал­лиграфическим почерком на хорошей бумаге, переплетал. Классифицировал свои пристрастия и интересы, создавая перечни. Аккуратно подби­рал и выписывал критические замечания по сво­ему адресу. Упорядочивал хаос. Такого рода пе­дантизм встречается у алкоголиков, удивляя непросвещенных: срабатывают компенсаторные механизмы.

Блистательные 'Столбцы' — тупик. Здесь ана­лиз и расклад, в словесности еще более невоз­можные, чем в живописи, поскольку элементы — слова — не могут сосуществовать друг без друга, в отличие от изображений на холсте. Словам не остается ничего другого, как соблюдать последо­вательность звучания и восприятия. Отважные попытки нарушить этот закон предприняли Хармс и Введенский. Заболоцкий к решению та­кой задачи подошел, сохраняя смысл слов, на чем очень настаивал, чем отличался от обэриутов. Различия были столь принципиальны, что со сво­им близким приятелем Введенским он порвал отношения навсегда. Евгений Шварц вспоминал: 'Введенского, который был полярен ему, он, полушутя сначала или как бы полушутя, бранил... А кончилось дело тем, что он строго, разумно и твердо поступил: прекратил с ним знакомство'.

Хорошо помню свое изумление от первого прочитанного стихотворения Заболоцкого. Это была 'Свадьба' — какой напор, какая храбрость! Открывается похоронным маршем шопеновско-малеровской мощи, реквиемом по цыпленку. Ка­ково читать такое гурману? Вот так и становятся вегетарианцами. Впрочем, анимист Заболоцкий своих самых преданных и, главное, последо­вательных поклонников обрекает на полное го­лодание: вегетарианство не выход. В стихотво­рении 'Обед' о варке супа сказано коротко и страшно: 'И это — смерть'. Концовка 'Обеда', в котором, помимо мяса, гибнут картофель, мор­ковь, сельдерей, репа, лук: 'Когда б мы видели в сиянии лучей / блаженное младенчество расте­ний, — / мы, верно б, опустились на колени / пе­ред кипящею кастрюлькой овощей'. Такое чте­ние чревато не диетой, а анорексией.

Заболоцкий воздействует не только поэтиче­ски, но и поведенчески. В большей части 'Столб­цов' среди конкретных образов — умозаключение общего свойства и нравоучительного характера: поэтика басни. В голос художника вплетается голос резонера. Это вмешательство часто прохо­дит мимо: невиданная яркость основной ткани затмевает басенную дидактику. Так, на картине Пиросмани сбоку написано: 'Миланер бездетный, бедная с детами', но мы его любим не за надпись, а за живопись.

В первом же 'Столбце' нарисованная поэтом картинка поясняется: 'И всюду сумасшедший бред' ('Белая ночь'). Мораль, как и положено, обычно завершает стихотворение: 'Так он урок живой науки / Душе несчастной преподал' ('Не­зрелость'); 'Я продолжаю жизнь твою, / Мой праведник отважный' ('На лестницах'); 'И сме­ется вся природа, / Умирая каждый миг' ('Про­гулка'). Но может и открывать стихотворение, сразу провозглашая: 'В жилищах наших / Мы тут живем умно и некрасиво' ('В жилищах наших'); 'И вот, забыв людей коварство, / Вступаем мы в другое царство' ('Рыбная лавка'). Есть 'Столбцы'- нравоучения целиком - 'Искушение', 'Во­просы к морю', 'Предостережение'. Есть, нако­нец, прямое указание, с подлинным именем, без псевдонимов: 'Как сон земли благополучной, / Парит на крылышках мораль' ('Свадьба').

Из позднего Заболоцкого ушли гротеск, экс­центрика, парадоксальная метафора. Но созна­тельное нарушение логики — его фирменный знак — осталось. Осталось и вот это — мораль.

Точно и убедительно ситуацию 'двух Забо­лоцких' обрисовал за столетие до этого его лю­бимый Баратынский, который писал Пушкину: 'Я думаю, что у нас в России поэт только в пер­вых, незрелых своих опытах может надеяться на большой успех. За него все молодые люди, нахо­дящие в нем почти свои чувства, почти свои мыс­ли, облеченные в блистательные краски. Поэт развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием; он скучен офице­рам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его все-таки не проза'.

Заболоцкий 50-х попал между офицерами и бригадирами. Тот же Баратынский: 'Но не най­дет отзыва тот глагол, / Что страстное земное перешел'. 'Столбцы' и есть 'страстное земное'.

Все-таки нет раздела между 'двумя Заболоц­кими'. Заманчиво считать, что из одного человека получились два поэта. Но по такой кальку­ляции и Лермонтовых — двое. И Пастернаков. И Георгиев Ивановых. Еще многолюднее в музы­ке или живописи, где следовало бы насчитать двух-трех Стравинских, а Пикассо — не меньше полудюжины.

Заболоцкий остался тем же. На стилистиче­ском уровне — пластичность слова. На мировоз­ зренческом — натурфилософия, пантеизм. На этическом — дидактика. И ранний, и поздний, он вызывает недоуменные вопросы. Виртуозная образность 20-х — как он это изобретает? Нраво­учительный пафос 50-х — почему ему можно? Почему ему одному— можно?