Стихи про меня

Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафранового
От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу
Слегка увлажнена подушка.
Мне снилось, что ко мне на проводы
Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени
Исходит в этот день с Фавора,
И осень, ясная, как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Сквозной, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами
Соседствовало небо важно,
И голосами петушиными
Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически
Спокойный голос где-то рядом.
То прежний голос мой провидческий
Звучал, не тронутый распадом:
'Прощай, лазурь Преображенская
И золото второго Спаса.
Смягчи последней лаской женскою
Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины.
Простимся, бездне унижений
Бросающая вызов женщина!
Я — поле твоего сраженья.
Прощай, размах крыла расправленный,
Полета вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство'.

1953

Одна из поэтических загадок на всю жизнь: почему так волнует строчка, составленная из простейших слов — 'Вы шли толпою, врозь и парами...'? Непонятно. Слава богу, что до конца непонятно. И ведь не в том дело, что потом — о смерти, о своей смерти: она сама по себе трогает, эта строка. Может, оттого, что в ней происходит разъятие людской массы: нет ника­кой толпы и быть не может, все равно мы все по­одиночке, или парой, что одно и то же.

Тихое начало, именно 'спокойный голос'. Пафос — в последних двух четверостишиях.

Общественный смысла 'Августа' определен датой под текстом: почти полгода со смерти Ста­лина — 'Прощайте, годы безвременщины!'.

Что до евангельского напора концовки, он как-то не вполне совпадает с религиозной рассе­янностью начала. Меня в юности озадачивало, что среди 'толпы' друзей поэта, которые по воз­расту, воспитанию и жизненным установкам были куда ближе к религии, чем наше поколе­ние, лишь 'кто-то' спохватился, и то как-то слу­чайно, что на дворе один из главных, двунадесятых праздников православия. Дело, вероятно, в том, что главное тут — другое, частное преобра­жение.

Как хорошо и правильно, что побудительный мотив стихотворения все-таки совершенно лич­ный: ровно за пятьдесят лет до этого, 6 августа 1903 года, в день Преображения Господня, юный Пастернак сломал ногу. Отец сообщал другу: 'Борюша вчера слетел с лошади, и переломила ему лошадь бедро... Это случилось, когда я писал этюд с баб верхом и, на несчастье, он сел на ло­шадь неоседланную...'

Кто это из великих сказал о соотношении ми­ровой скорби и тесного ботинка? 'Когда я позна­комилась с Борей, он носил обувь с утолщенной на три сантиметра подошвой на правой ноге',—вспо­минает его вторая жена. Сын и невестка дополня­ют: 'На фотографиях 1910 годов можно заметить ботинок с утолщенной подошвой и каблуком. Поз­же привык подгибать левую здоровую ногу вро­вень с правой и обходиться обычной обувью'.

То, что одна нога была короче другой, изба­вило поэта от службы в армии — быть может, спасло жизнь, но и сотрясло всю жизнь. Пастернак выработал особую быструю и мелкую поход­ку, так что изъян не был заметен, но он-то по­мнил о нем всегда. Больше того, в десятилетнюю годовщину 'катастрофы' (его слово) он вспоми­нал, говоря о себе то в третьем, то в первом лице: 'Лежит он в своей незатвердевшей гипсовой повязке, и через его бред проносятся трехдоль­ные, синкопированные ритмы галопа и паде­ния. Отныне ритм будет событием для него, и обратно — события станут ритмами... Еще нака­нуне, помнится, я не представлял себе вкуса твор­чества'.

Вот почему через полвека оказалась 'слегка увлажнена подушка': травма обернулась приоб­щением к писательству.

Из этой точки преображения (со строчной буквы) в прошлом и раскрутилась высоко вверх поэтическая спираль 'Августа': репетиция гибе­ли — смерть — скорбь — ликование — смирение.

Сугубо личного свойства — и другой 'Август', другого поэта, написанный через сорок два с по­ловиной года. Пастернак дал картину своей смер­ти за семь лет до кончины настоящей. Бродский на смерть лишь намекнул названием — и умер в том же январе 96-го, когда было написано это последнее его стихотворение. Почти симметрич­но разместив августы по всему XX веку, в 1906 го­ду 'Август' оставил Иннокентий Анненский, и тоже — похоронный. Стоит добавить, что толь­ко из поэтов Серебряного века в августе умер­ли Блок, Волошин, Гумилев, Георгий Иванов, Цветаева, Саша Черный. (Не говоря уж о начале Первой мировой.)

Самые последние годы Пастернака и сама его кончина (пришедшаяся посредине между Возне­сением и Пятидесятницей — тоже двух двунаде­сятых праздников) окрашены в новозаветные тона. Трудно прочитывать завершающие части 'Доктора Живаго' и особенно стихи из романа иначе, как выстраивание своей судьбы парал­лельно евангельскому сюжету. Голос поэта ока­зался действительно 'провидческим': он свой крестный путь проложил сам, пройдя все колли­зии — искушения над бездной, моление о чаше, предательство друзей, преданность жен-мироносиц, и так вплоть до нобелевской Голгофы и по­смертного