Толстым) не лучше: 'Бросить с парохода современности'. Почти всегда самый знаменитый пассаж из 'Пощечины' цитируется с ошибкой: 'сбросить'. При обсуждении манифеста Маяковский сказал: 'Сбросить — это как будто они там были, нет, надо бросить с парохода'. То есть не избавиться от старых мастеров, как от балласта, а именно произвести показательную казнь: сначала втащить на верхотуру, а потом швырнуть за борт. Как княжну.
Работа со схемой сильно облегчает всё. Вахтангов говорил о Таирове, создателе Камерного театра, упомянутого в рейновском 'Авангарде': 'У него есть чувство формы, правда, банальной и крикливой. Ему недоступен дух человека — глубоко трагическое и глубоко комическое ему недоступно'.
Здания на чертежах не рушатся с грохотом, закладывающим уши, и пылью, разъедающей глаза. Человек в анатомическом атласе разнимается на части безболезненно. Когда Крученых пишет 'Живописцы будетляне любят пользоваться частями тел, разрезами, а будетляне речетворцы разрубленными словами', он ничего прикладного не имеет в виду. Но можно пойти и дальше, создав, как Хлебников, поразительный историко-религиозный гибрид: 'Был хорош Нерон, играя / Христа как председателя чеки'. А в поэме, так и названной 'Председатель чеки', сообщить: 'Тот город славился именем Саенки. / Про него рассказывали, что он говорил, / Что из всех яблок он любит только глазные'. Нет, сам Хлебников не прославляет члена харьковской ЧК С.Саенко, но положительному герою его поэмы тот явно симпатичен: 'Как вам нравится Саенко?' — / Беспечно открыв голубые глаза, / Спросил председатель чеки'.
Авангардисты оказались естественными союзниками большевиков, оформляя и вдохновляя пафос разрушения. Оттого после победы логично пошли во власть, перейдя, по выражению Лисицкого, от 'базаров идей' — к 'фабрикам действия'. Общество рассматривали как поле художественного эксперимента. В устоявшихся социумах это было бы невозможно, в одной отдельно взятой России — вполне. В этой стране слов слово шло на слово. Образ на образ — буквально: черный квадрат на икону. Мантра на мантру: 'Дыр бул щыл' на 'Отче наш'.
Новое слово и новый образ были смелыми, броскими, громкими — против старых и стертых. За старыми, как оказалось, не было ничего, кроме звука и ритуала. Непонятный церковнославянский воспринимался тысячелетней заумью: на русский язык Писание перевели только в 60-е годы XIX века и толком не успели прочесть. Никогда не было того, что скучно именуется гражданским обществом и составляет костяк всякого организованного человеческого скопления. Государственные установления рассыпались с дивной легкостью потому, что были не институтами, но заклинаниями. А уж в заклинаниях художники знали толк лучше.
Оттого-то уваровскую триаду стало возможно чуть встряхнуть за ушко на солнышке, слегка переименовав, — и она стала служить совсем другому государству. А потом снова возродилась, совсем уже в оригинале: православие-самодержавие-народность — подлинный девиз России начала XXI столетия. Почему бы не служить и не возрождаться, если под лозунгом лежит аморфный, вязкий, трудноопределимый национальный характер, но нет за ним цивилизационных общественных основ — только идеология, то есть всё те же слова. Авангард в начале XX века и ударил по ним своим ослепительным и оглушительным лексиконом.
Художник и диктатор близки друг другу полной и безусловной властью над своим творением. Поэт заменяет строку, композитор выбрасывает такт, живописец замазывает фигуру, прозаик переставляет абзацы — тиран делает все то же, только с людьми.
В лексике Малевича — 'приказы по армии искусств', Маяковский о поэзии — постоянные оружейные метафоры. Некоторые из новаторов и получили власть. Малевич и Татлин — в изобразительном искусстве, Лурье — в музыке, Мейерхольд — в театре. Малевич был уверен, что изобретенный им супрематизм может, должен и призван переустроить жизнь, для чего создал в 1919 году в Витебске объединение УНОВИС (Ут- вердители Нового Искусства). Начали с перформансов и манифестов, впереди было преобразование бытия. (Занятное и важное последствие: соблазнительность проектов переманила к Малевичу учеников Шагала, вынудив того в страшной обиде покинуть Витебск, а затем и страну — так началась шагаловская мировая карьера.) Лисицкий к I мая 1918 года сделал первое знамя ВЦИКа, которое члены Совнаркома торжественно вынесли на Красную площадь.
Однако авангард наверху не удержался, не понадобился во власти — как старые большевики в 30-е, как диссиденты в 90-е: на дистанции революционер всегда проигрывает бюрократу. Когда выдыхается революционный порыв — а он выдыхается всегда, по законам энтропии, — приходит время иных людей, иных умений и навыков. Контора — не баррикада: нужна не битва, а интрига, не нетерпимость, а компромисс. Да и образ жизни другой — щелкать на счетах, носить нарукавники, выстраиваться в очередь к окошку. Авангардисты же продолжали меряться славой и школой, не мириться друг с другом, привыкнув к отчаянной борьбе за свой вариант карты звездного неба. Николай Харджиев рассказывает, что Татлин Малевича 'ненавидел лютой ненавистью и в какой-то мере завидовал. Они никак не могли поделить корону. Они оба были кандидатами на место директора Института художественной культуры. Малевич сказал: 'Будь ты директором'. Татлин: 'Ну, если ты предлагаешь, тут что-то неладное'. И отказался, хотя сам очень хотел быть директором... Когда Малевич умер, Татлин все-таки пошел посмотреть на мертвого. Посмотрел и сказал: 'Притворяется'.
Притворяться и играть авангардистам в 35-м было незачем. Все уже шло всерьез. Как предсказывал еще в 1909-м Хлебников, 'Жизнь уступила власть / Союзу трупа и вещи'. Но не по их правилам.
...В седьмом классе у нас появилась новенькая. Если невзрачность может быть вопиющей — это про нее. Маленькая, худенькая, в длинном платье, больших ботах, платке в горошек, она приехала в Ригу из латгальской деревни. Девочка была однофамилицей космиста Вадима Баяна: звали ее восхитительно — Доминика Сидорова. Проходили Маяковского, поэму 'Хорошо!', отрывок о коммунистическом субботнике — наизусть. Доминику вызвали к доске, она забормотала: 'Работа трудна, работа томит. / За нее никаких копеек. / Но мы работаем, будто мы / делаем величайшую эпОпею'. Класс лёг. 'ЭпопЕю, Сидорова, делаем эпопЕю', — нервно поправила учительница. Трижды новенькая подступалась, и трижды ничего не выходило, учительница махнула рукой: 'Садись, дома чтобы выучила'. Доминика заплакала и сказала: 'Я все равно не понимаю, что они там делают'.
ДИАГНОСТИКА ПО ПОЗВОНОЧНОМУ СТОЛБУ
ИЗ АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА
