1994
Механизм посвящения самый разнообразный, — сказал Бродский, когда я спросил его об этом задол го до 'Эйнштейна', году в 90-м, — скажем, показываешь стихотворение человеку, а он говорит: 'Ой, как мне нравится, посвяти его мне'. Или как Ахматова сделала однажды: просто сказала 'это мое' и сама надписала посвящение. Может идти от содержания'.
Идет от содержания.
Бродский всегда интересовался языковыми новшествами. В его стихах полно жаргона — как ни у кого из больших русских поэтов. В разговоре тем более: 'чувак', 'канать', 'хилять' и т. п., лексикон его молодости. Новый сленг его тоже занимал. Помню обсуждение слова 'тусовка': Иосиф соглашался с его удобной многозначностью, хотя сам не употреблял. Порадовался каламбуру: 'Не, тут только ипатьевским методом. — Чего? — Ипатьевским, говорю, методом надо. — Это как? — Ипать и ипать!' Развеселился от моей московской зарисовки: 'Салон красоты 'Тюссо'. Профессиональный татуаж, пирсинг, перманентный макияж, мезотерапия, ботокс, обертывание, все виды эпиляции. Диагностика по позвоночному столбу'. Рядом переговаривается пара: 'Смотри, папик, по позвоночному столбу, давай пойдем'. Папик смотрит: 'Ну, ладно, можно'. И вдруг страшно хохочет, почесывая голую волосатую грудь и что-то иное, не 'Тюссо', имея в виду: 'Только, блин, осторожно!' Несколько дней Иосиф отвечал на мои звонки: 'Папик на проводе'.
Однажды я ему пересказал выражение, надолго не задержавшееся в языке, но тогда приведшее Бродского в восторг: 'ломиться на позоре' — ехать в общественном транспорте ('тачку поймать не смог, пришлось ломиться на позоре'). Как раз в то время он доводил до конца эйнштейновское стихотворение и вставил выражение в финал. А в начало — посвящение.
Но главное все-таки в 'Эйнштейне', надо думать, отражение наших частых разговоров того времени: что и как происходит на родине (или, по неизменной терминологии Бродского, — 'в отечестве'). Именно об этом: 'Так солдаты в траншее поверх бруствера / смотрят туда, где их больше нет'.
Не припомню телефонного или очного разговора в 90-е, чтобы Бродский не заводил речь о Ельцине, Чеченской войне, вообще российской политике. Такую линию его острого интереса есть смысл отсчитывать от точки, которую принял он сам.
В новейшей российской истории было время, когда казалось, что стихотворение 'Пятая годовщина', написанное Бродским в 77-м к пятилетию его отъезда из России, принадлежит ушедшей эпохе. Но поэт видит резче и дальше. 'Пятая годовщина' и теперь читается как репортаж.
'Там лужа во дворе, как площадь двух Америк. Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик. Неугомонный Терек там ищет третий берег'. По сути, выпуск новостей — нынешних, поскольку в 77-м Терек не искал ничего особенного.
'Там при словах 'я за' течет со щек известка'. Речь, очень похоже, о том, что называется творческой интеллигенцией.
'Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади'. За четверть века предсказание о первом лице государства.
'И карта мира там замещена пеструхой, мычащей на бугре'. Бурные парламентские апло дисменты.
'Там вдалеке завод дымит, гремит железом, не нужным никому: ни пьяным, ни тверезым'. Официально это именуется 'нерентабельное производство' либо 'задолженность по заработной плате'.
'Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот'. Не флаг, так гимн.
'Но в стенку гвоздь не вбит, и огород не полот'. Цитата из министерского отчета.
'Там в моде серый цвет — цвет времени и бревен'. Кто это сказал: серые начинают и выигрывают? ('Город типа доски для черно-белых шахмат, / где побеждают желтые, выглядит как ничья').
'Пятая годовщина', как водится в большой поэзии, — не об этом. Главное — о поэте, о языке, о судьбе. 'Мне нечего сказать ни греку, ни варягу. / Зане не знаю я, в какую землю лягу. / Скрипи, скрипи, перо! Переводи бумагу'. Смирение и гордость, надежда и тревога. Но ведь и о том тоже, неизменном во все времена российской истории: 'Там говорят 'свои' в дверях с усмешкой скверной'.
Бродский от этой усмешки и уехал. Помню, как на конференции в Петербурге (2002 год) земляки поэта один за другим называли дату отъезда 'печальной', с чем соглашаться не хочется. Поэтический глобус Бродского — беспрецедентно для нашей словесности — равен глобусу географическому. Нью-Йорк, Средний Запад, Мексика, Швеция, Париж, Англия и Новая Англия, не говоря о Венеции и Риме, — не места проживания или пребывания, а художественные события, равноценные у Бродского явлению Петербурга- Ленинграда. 'В каких рождались, в тех и умирали гнездах', — написал он не о себе. А о себе — в стихах о Риме: 'Усталый раб — из той породы, что зрим все чаще, — под занавес глотнул свободы'. Отъезд 4 июня 1972 года был переездом из России в мировую культуру.
Из тех питерских выступлений, и многих других тоже, особенно после смерти, особенно после окончательного 'не приедет', 'не приехал', выступает явственный, хоть и не произнесенный, вопрос: 'Как относился к родине?' Трепетно, трепетно относился. Поэт, написавший в показательно несправедливой ссылке стихотворение 'Народ' ('мой народ, терпеливый и добрый народ', 'да, я счастлив уж тем, что твой сын!', 'путь певца — это родиной выбранный путь'), вряд ли нуждается в мировоззренческих пояснениях.
Здесь диагностика идет именно что по позвоночному столбу, по самой основе. Богатейший русский язык — язык изгнанника Иосифа Бродского, гражданина Соединенных Штатов Америки, похороненного в Венеции.
Да, цветы 'там' не пахнут, и скопленье дурачья — рекордное, но берусь утверждать, как растерянно и застенчиво был бы счастлив Бродский, когда бы узнал, что его стихи участвовали в психотерапевтическом возвращении к нормальной жизни детей, переживших в сентябре 2004 года трагедию в Беслане. О том, как читала и обсуждала с бесланскими школьниками стихотворения Бродского, пишет учительница с пушкинским именем Эльвира Горюхина, озаглавив свои заметки: 'Я твоя мама. Я ничего не боюсь'.
ТОЛКОВАНИЕ СНОВИДЕНИЙ
