— Теперь помчались… Съедешь на Левобережную, через Химки-Ховрино выскочишь на Водный стадион…
— Хорошо, — сказала Лена, но голосок ее, тон не предвещали ничего хорошего. И не утерпела, добавила: — Хорошо было бы тебя вслед за мешком скинуть…
— Послушай меня, — предложил ей Сергей, и это была не любовная просьба, а жесткий приказ. — Запомни, как Бог свят — кто бы и когда бы тебя ни спросил, что ты делала сегодня ночью, отвечать будешь одно: около полуночи, точнее не помнишь, ты вместе со своим отцом покинула празднество у Серебровского и ночевала под родительским кровом. Поговори с отцом и втолкуй ему это твердо. Никогда и ни с кем ни в какой Теплый Стан не ездила и не знаешь, где он находится. На любой вопрос, который тебе не понравится или покажется затруднительным, отвечай — не помню! Не помню, не видела, не знаю… Поняла?
— Не помню! Не помню, не видела, не знаю! — бойко отрапортовала барышня.
Серега покачал головой:
— Не остроумничай, остроумица моя, девица Остроумова…
Потом мы приехали к ней домой, Лена упорхнула в душ, Серега отправился на кухню варить кофе, а Лора наконец оттаяла совсем и несокрушимо мягко сообщила мне:
— Кот, любимый, я уезжаю.
— Куда? — не смог я подключиться. — Когда?
— Сегодня. Я тебе говорила… ты, наверное, не помнишь… у меня друзья живут в деревне…
— В глуши, в Саратове?.. — задохнулся я.
— Под Брянском. Я бывала у них…
— Лора, там же необитаемая жизнь! Ты уверена, что из нас выйдут Робинзоны Крузы? Томом Крузом я еще могу попробовать! А Робинзоном — ну ни за что! Ну просто никогда!
— Кот, ты не понял меня… Я одна поеду.
— Яблочко мое, ты боишься?
— Нет, Кот, уже не боюсь… Но сейчас я тебе не помощник, не подруга. Гиря на ногах, камень на шее… Я не хочу, чтобы ты вспоминал меня с досадой. Я хочу, чтобы ты вспоминал обо мне с радостью…
Вошел Серега с кофейником, и я сразу запросил его:
— Слушай, командир, Лора хочет свалить в деревню… Это же дичь!..
— Где деревня? Далеко? — деловито осведомился Серега, разливая по чашкам кофе.
— В Брянской области, недалеко от Жиздры, — сказала Лора. — Там у меня друзья фермерствуют в выморочной деревне…
Не очень долго раздумывал мой друган, поведал с солдатской искренностью:
— Лора, вам, пока суд да дело, все равно возвращаться домой нельзя. Лена соберет для вас необходимые на первое время вещички. Сегодня же надо ехать! — отрубил Серега, как судебный исполнитель.
Я еще только возбух, чтобы сказать пару ласковых, а Серега развернулся на каблуках и уперся в меня свирепо:
— Лучше помолчи! Лора дело говорит. Мы не контролируем ситуацию, мы бежим и прячемся. И не выеживайся! Попробуй понять, что Серебровский — это не наш бывший дружок Хитрый Пес. Это совсем другой, неизвестный нам человек… — Он постоял, подумал, будто вспоминал что-то, а потом медленно проговорил: — И, если хочешь, можешь меня не уважать… Но я часто, со стыдом и болью, ловлю себя на том, что боюсь его…
Я подошел, обнял его за плечи, спросил растерянно:
— Верный Конь, он что, сломал тебя?
А Серега покачал головой:
— Дело не во мне. Он и такие, как он, сломали мир…
Александр Серебровский: утренний сон
Утром, совсем рано, еще не рассвело по-настоящему, ко мне пришла Марина.
Нырнула под простыню, обняла меня, прижалась, и тягота моя, страдание и боль мгновенно утонули, растворились в половодье острого счастливого наслаждения.
Я слышал ее тихо рокочущий голос, смотрел на эти приоткрытые для поцелуя губы с чувственно- нежным разрезом, прикрытые сумраком ресниц глаза — и, безумея, я не воспринимал смысл ее слов, я был с ней, в ней, и мне было все безразлично, и со всем я был заранее согласен. Жаркий, бредовый, сладкий лепет, адреналин, бормочущий в крови, как весенний ручей…
— Санечка, давай плюнем на все. Бросим, забудем… Сделаем другую жизнь…
— Да…
— В богатстве нет ни смысла, ни кайфа. Есть только азарт движения наверх.
— Да…
— Ты все уже сделал… Ты все всем везде доказал… Дальше — пустота, дальше — больше горестей и потерь.
— Да…
— Ты и так почти один… Вчерашняя толпа — не родня, не друзья, это противные статисты, исходящий реквизит. Еще не поздно вернуться в люди…
— Да…
— Ты — умный, талантливый, сильный… Ты можешь все. Стряхни наваждение.
— Да…
— Вокруг — огромный, сказочный мир. Давай обойдем его… Давай подружимся с людьми, которые не зависят от твоей власти и денег… Ты еще не изведал счастья бескорыстной раздачи добра.
— Да…
— И губернатором тебе не надо быть — ты больше любого губернатора. Поверь мне, у нас губернатором человека можно называть только в насмешку. Бетховен, узнав о коронации Наполеона, в ужасе закричал: «Боже, какое снижение вкуса!»
— Да, моя любимая…
— Вся твоя жизнь и так сплошное Ватерлоо, и это звучит не ода «К радости», а Реквием… Остановись, Саша…
— Да…
— Ты сделал свое имя нарицательным, и обозначает оно — деньги!.. Ты стал первосвященником дьявольской религии, где веру заменяет жадный азарт. Это дорога в ад.
— Да. А что такое ад?
— Это твоя жизнь, помноженная на бесконечность…
— Да, наверное…
Господи, как невыносимо остро я любил ее в этот момент!..
Какое волнующее недостоверное блаженство!
Короткое счастье, как вздох, — она ведь мне врет. Не знаю, в чем ложь — в чувствах, мыслях, обстоятельствах, планах, намерениях, мотивах.
Но она меня сейчас обманывает. Пытается обмануть. Хотя меня обмануть нельзя, потому что я, пролетая сквозь детали, как безмозглый детектор лжи, как электронный полиграф, все равно сразу фиксирую недостоверность поступающей информации. В системе — сбой! Правильный ответ невозможен…
Не знаю почему, не понимаю зачем, но она хочет обмануть меня. Может быть, уводит за собой, стаскивает со следа? Не знаю.
Но я ее люблю и счастлив прикосновением к ней. Все разумею, все понимаю, а сделать ничего не могу. Да и понимать-то нечего, потому что разум и любовь — непересекающиеся поля, сходящиеся параллели, эмоциональная геометрия Лобачевского.
