правительство во главе с Керенским готово продать родину...'.[63]
Необходимо добавить к этому, что 'атмосфера', созданная в стране в 1915-1917 годах широкомасштабной кампанией по разоблачению изменников и шпионов в высших эшелонах власти, не мота рассеяться сколько-нибудь быстро (во всяком случае, при жизни тогдашних поколений людей). И когда нынешние крикуны обвиняют 'народ' в том, что он в 1937-1938 годах со странной легкостью верил любым судебным процессам над высокопоставленный 'изменниками' и 'шпионами', необходимо вспомнить о первосоздателях такой общественной атмосферы — Гучкове и Милюкове со товарищи. Ясно, что судьба того же генерала от кавалерии Сухомлинова через двадцать лет повторилась в судьбах маршалов Блюхера, Егорова, Тухачевского...
Наконец, еще одна очень — или, пожалуй, самая — существенная сторона дела. Гучков и Милюков, добиваясь своих целей, проявили крайнюю, в сущности смехотворную, недальновидность. Им казалось, что, полностью дискредитировав верховную власть, они, наконец, займут ее место и станут более или менее 'спокойно' управлять Россией, ведя ее к победам и благоденствию. Между тем предпринятая ими кампания привела к дискредитации власти вообще (и из их собственных рук власть выпала через всего лишь два месяца). Россия погрузилась в хаос полнейшего безвластия до тех пор, пока большевики посредством жесточайшей диктатуры не восстановили государство, — и это был, без сомнения, единственно возможный выход из создавшегося положения...
Милюковская речь 1 ноября 1916 года, казалось бы, явилась настоящим его торжеством: уже 10 ноября был отправлен в отставку председатель совета министров. И на следующем заседании Думы, 19 ноября, Милюков потребовал полного устранения существующей власти, уверяя своих единомышленников: 'Гг., после 1 ноября (то есть после его великой речи! — В.К.) страна вас вновь нашла и готова признать в вас своих вождей, за которыми она пойдет...'. Если бы пришло к власти 'то правительство, которого мы желаем, мы совершили бы чудеса'.[64] Какие 'чудеса' совершили после Февраля Милюков со товарищи, хорошо известно...
Стоит привести здесь по-своему замечательное позднейшее высказывание генерала Сухомлинова. Временное правительство за отпущенный ему срок не успело загнать его в 'каторжные норы'; после некоторых мытарств он в октябре 1918 года эмигрировал и в 1924 году издал в Берлине книгу 'Воспоминания', которая заканчивалась так:
'Залог для будущей России я вижу в том, что в ней у власти стоит самонадеянное, твердое и руководимое великим политическим идеалом (то есть идеалом коммунистическим. — В.К.) правительство... Что мои надежды являются не совсем утопией, доказывает, что такие мои достойные бывшие сотрудники и сослуживцы, как генералы Брусилов, Балтийский, Добровольский, свои силы отдали новому правительству в Москве'.[65]
Сухомлинов здесь был совершенно искренен и исходил из вполне понятного чувства, которое можно было бы выразить так: 'Слава Богу, что во главе России эти самые большевики, а не Гучков с Милюковым и Керенским!'
Но, говоря о роковой разрушительной роли Милюкова, Гучкова и им подобных, нельзя умолчать и о том, что часть 'черносотенцев' и близких к ним 'националистов' приняла прямое участие в разоблачении мнимого предательства Российской власти. То 'рукопожатие', которым Пуришкевич обменялся с Милюковым в 1914 году, воистину оказалось символическим; вскоре после подрывной милюковский речи на заседании Думы прозвучало в сущности мощно подкрепившее ее выступление Пуришкевича (19 ноября, перед только что цитированным выступлением Милюкова о 'чудесах').
Объявив 'я самый правый!', Пуришкевич определил смысл своей разоблачительной речи так: 'Бывают, однако, моменты, гг., когда должно быть приносимо в жертву всё.' Именно так: 'всё'. И он нанес прямо-таки сокрушительный удар по верховной власти, утверждая (с опорой на различные мнимые 'факты'), что 'дезорганизация', охватившая Россию, 'составляет несомненную систему... Эта система создана Вильгельмом и изумительно проводится при помощи немецкого правительства, работающего в тылу у нас...'. Современный историк констатирует, что эта 'самая знаменитая речь Пуришкевича была построена на непроверенных слухах и подтасованных фактах. Он не мог привести никаких доказательств связи высших правительственных лиц с Германией. Выступивший через три дня Н. Е. Марков документально опроверг обвинения... Однако в разгар политической борьбы никто не хотел устанавливать истины. Марков был лишен слова...'. Само же упомянутое выступление Пуришкевича 19 ноября 'вызвало шквал аплодисментов, впервые ему рукоплескали либералы и левые. Крики 'браво!' не смолкали несколько минут. Подобного выражения энтузиазма IV Государственная дума еще не знала'.[66]
Один из наиболее почитаемых либеральных деятелей философ Е. Н. Трубецкой писал тогда о пуришкевичской речи: 'Впечатление было очень сильное... За это Пуришкевичу можно простить очень многое. Я подошел пожать ему руку'.[67] Пуришкевича за его роль в подрыве власти простили не только либералы, но даже и — позднее — большевики. Сразу после Октябрьского переворота он попытался создать антибольшевистскую подпольную организацию, был арестован ВЧК, судим ревтрибуналом и приговорен... к 'общественно-полезным работам'. А всего через несколько месяцев, 1 мая 1918 года, Пуришкевич был амнистирован и без помех уехал в Киев, а затем в Добровольческую армию (где, впрочем, не играл сколько-нибудь существенной роли). Между тем почти все другие главные деятели 'черносотенных' партий были в 1918-1919 годах расстреляны без суда.
Как же все это понять? Речь Пуришкевича показала, что он (подобно большинству его противников) в ответственейший момент выступил, в сущности, не как политик, а как политикан: характернейшая черта политиканства (в отличие от реальной политической деятельности) состоит в сосредоточении на сегодняшних, даже сиюминутных целях и интересах, без ответственного понимания и предвидения последствий того или иного действия. Фактически присоединившись к либералу Милюкову, Пуришкевич окончательно дискредитировал Российскую власть, которую он вроде бы всеми силами стремился отстаивать... Естественно, его речь вызвала настоящий восторг в антиправительственных кругах.
И едва ли будет ошибкой утверждение, что именно политиканство во многом и отвращало выдающихся деятелей культуры от 'черносотенных' лидеров и возглавляемых ими организаций (хотя, конечно, немалую роль играла здесь и клеветническая кампания против них в либеральной печати, лжеинформации которой подчас невозможно было не поддаться). С. Н. Булгаков вспоминал: 'Чем дальше, тем напряженнее становились отношения с Гос. Думой, — которая от Пуришкевича до Милюкова — принимала революционный характер'.[68]
Вместе с тем можно все же как-то понять политический 'курбет' Пуришкевича. Как и многие другие 'черносотенцы', он ясно видел неотвратимость революционного катаклизма. К 1916 году он — опять-таки как и другие его единомышленники — испытывал острейшее чувство безнадежности, полного отчаянья. Через пять лет В. В. Шульгин процитировал в своей известной книге 'Дни' слова Пуришкевича: '... я вам говорю, что монархия гибнет, а с ней мы все, а с нами — Россия'.[69]
Многие 'черносотенцы' воспринимали эту гибель как Божью кару за грехи России и их собственные, кару, которую следует претерпеть (об этом мы еще будем говорить). Но предельно экспансивный и деятельный Пуришкевич не мог прекратить борьбу и готов был, как говорится, ухватиться за соломинку. Ему казалось, что вкупе с кадетами можно хоть в какой-то мере спасти положение. Уже после Февраля, когда началась подготовка к выборам Учредительного собрания, Пуришкевич заявил, что 'Партия народной свободы (то есть кадетская. — В.К.) получит и свои голоса и всех тех, кто идет правее: ведь я человек правых убеждений, монархист, подаю свой голос за членов Партии народной свободы...'[70]. Но это действие было не более чем безнадежный жест утопающего... И 'политика' Пуришкевича только с особенной наглядностью демонстрировала полное поражение 'черносотенцев', — правда, поражение практическое, а не духовное: так, ореол поклонения, который окружает сегодня 'ретроградные' лики Розанова или Флоренского, свидетельствует об их духовной победе. Нет сомнения, что еще будут очищены от налепленной на них беспросветной грязи и фигуры 'черносотенных' политиков, пусть они даже и не 'лучше' других политиков...
А как же, — воскликнут, конечно же, многие, — оценивать те кровавые погромы, которые эти политики организовывали?!
Тут перед нами предстает, без всякого преувеличения, всемирная проблема; русское — даже древнерусское — слово 'погром' вошло во все основные языки мира. Но об этом — в следующей главе.
