о чем и сказал верно Троцкий.
И еще одна цитата из Троцкого: 'Для Блока революция есть возмущенная стихия... Для Клюева, для Есенина — пугачевский и разинский бунты... Революция же есть прежде всего борьба рабочего класса за власть, за утверждение власти...'(с. 83).
(Даю в скобках краткое отступление, касающееся двух из названных поэтов. Если Александр Блок воспринимал 'русский бунт' в той или иной мере 'со стороны', то 'преступный', по определению Троцкого, Сергей Есенин ощущал — пусть и в известной степени — свою прямую причастность этому бунту, что, по- видимому, выразилось (хотя и не адекватно) в его словах из автобиографии, написанной 14 мая 1922 года: 'В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее'; и из письма от 7 февраля 1923 года: 'Я перестал понимать, к какой революции я принадлежал? Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской... В нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь'. Следует обратить внимание на тот факт, что Блок — как и Бунин в 'Окаянных днях' — все же в определенной мере склонен был отождествлять большевиков и русский бунт; так, его двенадцать сами говорят друг другу 'над собой держи контроль', хотя на деле это требовали от них другие. Между тем у Есенина — хотя бы в его драматической поэме 'Страна негодяев', — ясно разграничены русский бунт и ставящей задачей 'укротить' его большевик Чекистов- Лейбман).
Как мы видели, Троцкий полагал, что 'русский бунт' по своей сути направлен против той революции, одним из 'самых выдающихся вождей' (по определению Ленина) которой он был, и которую он (см. выше) счел уместным охарактеризовать как 'бешеное(!) восстание' против этого самого беспредельного и (по ироническому определению самого Троцкого) 'святого' русского бунта, — 'восстание', преследующее цель 'утверждения власти'.
Но вместе с тем нельзя не видеть, что Троцкий и его сподвижники смогли оказаться у власти именно и только благодаря этому русскому бунту, который означал ликвидацию власти вообще. Большевики ведь, в сущности, не захватили, не завоевали, но лишь подняли выпавшую из рук их предшественников власть; во время Октябрьского переворота даже почти не было человеческих жертв, хотя вроде бы совершился 'решительный бой'. Но затем жертвы стали исчисляться миллионами, — ибо большевикам пришлось в полном смысле слова 'бешено' бороться за удержание и упрочение власти...
При этом дело шло как о вертикали власти (новые правящие 'верхи' — и 'низы', которых еще нужно было 'подчинить'), так и об ее горизонтали — то есть об овладении всем гигантским пространством России, ибо распад государственности после Февраля закономерно привел к распаду самой страны.
Александр Блок записал 12 июля 1917 года: 'Отделение' Финляндии и Украины сегодня вдруг испугало меня. Я начинаю бояться за 'Великую Россию'...' (т. 7, с. 279). Речь шла о событиях, описанных в 'Очерках русской смуты' А. И. Деникина так: 'Весь май и июнь (1917 года. — В.К.) протекали в борьбе за власть между правительством (Временным, в Петрограде. — В.К.) и самочинно возникшей на Украине Центральной Радой, причем собравшийся без разрешения 8 июня Всеукраинский военный съезд потребовал от правительства (Петроградского. — В.К.). чтобы оно немедленно признало все требования, предъявляемые Центральной Радой... 12 июня объявлен универсал об автономии Украины и образован секретариат (совет министров)... Центральная Рада и секретариат, захватывая постепенно в свои руки управление... дискредитировали общерусскую власть, вызывали междоусобную рознь...' ('Вопросы истории', 1990, №5, с. 146-147).
В сентябре вслед за Украиной начал отделяться Северный Кавказ, где (в Екатеринодаре) возникло 'Объединенное правительство Юго-восточного союза казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей', в ноябре Закавказье (основание 'Закавказского комиссариата' в Тифлисе), в декабре Молдавия (Бессарабия) и Литва и т.д. Провозглашали свою 'независимость' и отдельные регионы, губернии и даже уезды! Следует обратить внимание на тот выразительный факт, что позднее против различных 'независимых' властей в России боролись в равной мере и Красная и Белая армии (например, против правительств Петлюры и Жордания).
Возникновение 'независимых государств' с неизбежностью порождало кровавые межнациональные конфликты, в частности, в Закавказье. Страдали и жившие здесь русские: 'В то время как закавказские народы в огне и крови разрешали вопросы своего бытия, — рассказывал 75 лет назад А. И. Деникин, в стороне от борьбы, но жестоко страдая от ее последствий, стояло полумиллионное русское население края (Закавказья. — В.К.), а также те, кто, не принадлежа к русской национальности, признавали себя все же российскими подданными. Попав в положение 'иностранцев', лишенные участия в государственной жизни... под угрозой суровых законов... о 'подданстве'... русские люди теряли окончательно почву под ногами... Я не говорю уже о моральном самочувствии людей, которым закавказская пресса и стенограммы национальных советов подносили беззастенчивую хулу на Россию и повествование о 'рабстве, насилиях, притеснениях, о море крови, пролитом свергнутой властью'... Их крови, которая ведь перестала напрасно литься только со времени водворения... 'русского владычества...'(там же, 1992, № 4-5, с. 97). Важно осознать, что катастрофический распад страны был следствием именно Февральского переворота, хотя распад этот продолжался, конечно, и после Октября. 'Бунт', разумеется, развертывался с сокрушительной силой и в собственно русских регионах.
В советской историографии господствовала точка зрения, согласно которой народное бунтарство между Февралем и Октябрем было-де борьбой за социализм-коммунизм против буржуазной (или хотя бы примиренческой по отношению к буржуазному, капиталистическому пути) власти, а мятежи после Октября являлись, мол, уже делом 'кулаков' и других 'буржуазных элементов'. Как бы в противовес этому в последнее время была выдвинута концепция всенародной борьбы против социализма-коммунизма в послеоктябрьское время, концепция, наиболее широко разработанная эмигрантским историком и демографом М. С. Бернштамом.
И та и другая точки зрения (и сугубо советская, и столь же сугубо 'антисоветская') едва ли верны. О том, что 'русский бунт' после Февраля вовсе не был по своей сути социалистически-коммунистическим, уже не раз говорилось выше. Но стоит процитировать еще суждения очень влиятельного и осведомленного послефевральского деятеля В. Б. Станкевича (1884-1969). Юрист и журналист, затем офицер (во время войны), он был ближайшим соратником Керенского и по масонской, и по правительственной линии, являлся членом ЦИК Петроградского совета и одновременно одним из главных военных комиссаров Временного правительства, но довольно рано понял обреченность героев Февраля. В своих весьма умных мемуарах, изданных в 1920 году в Берлине, он писал, что после Февраля 'масса... вообще никем не руководится... она живет своими законами и ощущениями, которые не укладываются ни в одну идеологию, ни в одну организацию, которые вообще против всякой идеологии и организации...'
Станкевич размышлял о солдатах, взбунтовавшихся в феврале: 'С каким лозунгом вышли солдаты? Они шли, повинуясь какому-то тайному голосу, и с видимым равнодушием и холодностью позволили потом навешивать на себя всевозможные лозунги... Не политическая мысль, не революционный лозунг, не заговор и не бунт (Станкевич явно счел даже это слово слишком 'узким' для обозначения того, что происходило. — В.К.), а стихийное движение, сразу испепелившее всю старую власть без остатка: и в городах, и в провинции, и полицейскую, и военную, и власть самоуправлений. Неизвестное, таинственное и иррациональное, коренящееся в скованном виде в народных глубинах, вдруг засверкало штыками, загремело выстрелами, загудело, заволновалось серыми толпами на улицах'. [148]
Советская историография пыталась доказывать, что это 'стихийное движение' было по своей сути 'классовым' и вскоре пошло-де за большевиками. А нынешний 'антисоветский' историк М. С. Бернштам, напротив, настаивает на том, что после Октября народное движение было всецело направлено против социализма-коммунизма (ту же точку зрения — независимо от этого эмигранта выдвигал в ряде недавних своих сочинений и В. А. Солоухин).
Бунин, который прямо и непосредственно наблюдал 'русский бунт', словно предвидя появление в будущем сочинений, подобных бернштамовскому, записал в дневнике 5 мая 1919 года: '... мужики... на десятки верст разрушают железную дорогу (будто бы для того, чтобы 'не пропустить' коммунизм. В.К.). Плохо верю в их 'идейность'. Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как 'борьба народа с большевиками'... дело заключается... в охоте к разбойничьей, вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч...' (указ. соч., с. 112).
Нельзя не заметить, что М. С. Бернштам — по сути дела, подобно ортодоксальным советским историкам — предлагает 'классовое', или, во всяком случае, политическое толкование 'русского бунта' (как
