предположение; за редчайшими исключениями, они не имели ни силы, ни смелости мышления, чтобы осознать это. И позднее, в октябре следующего, 1918 года, Б. В. Никольский так писал о большевиках:

'В активной политике они с не скудеющею энергиею занимаются самоубийственным для них разрушением России, одновременно с тем выполняя всю закладку объединительной политики по нашей, русской патриотической программе, созидая вопреки своей воле и мысли, новый фундамент для того, что сами разрушают...' Вместе с тем, продолжал Никольский, 'разрушение исторически неизбежно, необходимо: не оживет, аще не умрет... Ни лицемерия, ни коварства в этом смысле в них (большевиках. — В.К.) нет: они поистине орудия исторической неизбежности... лучшие в их среде сами это чувствуют как кошмар, как мурашки по спине , боясь в этом сознаться себе самим; с другой стороны в этом их Немезида; несите тяготы власти, захватив власть! Знайте шапку Мономаха!..' И далее: '... они все поджигают и опрокидывают; но среди смердящих и дымящихся пожарищ будет необходимо строить с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никому из прежних деятелей, — а у них (большевиков. — В.К.) никого, кроме обезумевшей толпы' (там же, с. 271-272).

Комментируя эти суждения Б. В. Никольского, их публикатор С. В. Шумихин утверждает, что они-де 'дают основание пересмотреть традиционную для отечественной историографии... схему, согласно которой монархисты всех оттенков — от умеренных консерваторов до черносотенцев — автоматически оказывались на противоположном от большевиков полюсе и а priori зачислялись в разряд их непримиримых врагов'. Между тем, возражает С. В. Шумихин, 'осмысление событий привело его (Б. В. Никольского. — В.К.) к позиции сочувственного нейтралитета по отношению к советской власти. Быть может, в его сознании вырисовывались контуры возможного черносотенно-большевистского симбиоза. Однако этим чаяниям не суждено было сбыться' (с. 341, 347).

Тезис о подобном 'симбиозе' отнюдь не какая-либо новинка (хотя неосведомленным людям он может показаться таковой). Многие либералы после Октября пытались уверять, что-де Ленин, Свердлов, Троцкий, Зиновьев и др. действуют совместно с 'черносотенцами', — хотя ни одного имени реальных сподвижников большевизма из числа вожаков Союза русского народа и т.п. при этом, понятно, никогда не было названо. Дело заключалось в том, что 'черносотенцы' к 1917 году были 'очернены' до немыслимых пределов, и присовокупление их к большевикам имело целью окончательно, так сказать, дискредитировать последних. И сегодня этот прием снова пущен в оборот.

И С. В. Шумихин явно не хочет обращать внимания на тот факт, что Б. В. Никольский с полной определенностью говорит здесь же о невозможности какого-либо своего сближения с большевиками: 'Делать то, что они делают, я по совести не могу и не стану; сотрудником их я не был и не буду', подчеркивает он и, заявляя тут же, что 'я не иду и не пойду против них', объясняет свой 'нейтралитет' тем, что большевики — 'неудержимые и верные исполнители исторической неизбежности... и правят Россией... Божиим гневом и попущением... Они власть, которая нами заслужена и которая исполняет волю Промысла, хотя сама того не хочет, и не думает' (с. 372), и отмечает еще: 'Враги у нас (с большевиками. — В.К.) общие — эсеры, кадеты и до октябристов включительно' (с. 371). Ранее он писал: 'Чем большевики хуже кадетов, эсеров, октябристов?... Россиею правят сейчас карающий Бог и беспощадная история, какие бы черви ни заводились в ее зияющих ранах' (с. 360).

Необходимо уяснить кардинальное, коренное отличие взглядов 'черносотенца' от позиций либералов и противостоявших большевикам революционеров (прежде всего эсеров).

Если не считать отдельных и запоздалых 'исключений', герои Февраля в сущности не признавали своей вины в разрушении Русского государства. Они пытались уверять, что содеянное ими было в своей основе — не считая тех или иных 'ошибок' — вполне правильным и всецело позитивным. Беда, по их мнению, состояла в том,, что русский народ оказался недостоин их прекрасных замыслов и пошел за большевиками, каковые все испортили... И 'выход' либералы и революционеры усматривали в непримиримой борьбе с большевиками за власть то есть в гражданской войне...

Б. В. Никольский, напротив, принимал вину даже и на самого себя: большевики, по его словам, 'власть, которая нами заслужена', и добавлял, что 'глубока чаша испытаний и далеко еще до дна. Доживу ли я до конца — кто знает (Борис Владимирович был без суда расстрелян в конце июля или в начале августа 1919 года. — В.К.). Да, великие требования предъявляет к нам история, и только претерпевый до конца, той спасется...

Страданий полон путь безвестный, Темнее ночь, И мы должны под ношей крестной Не изнемочь...' (с. 373).

Поэтические строки Б. В. Никольского невольно побуждают вспомнить о стихотворении другого 'черносотенного' деятеля, С. С. Бехтеева (1879-1954) — стихотворении, которое, как известно, перед своей гибелью потрясение читала и переписывала семья Николая II:

Пошли нам, Господи, терпенье В годину буйных, мрачных дней Сносить народное гоненье И пытки наших палачей... И в дни мятежного волненья, Когда ограбят нас враги, Терпеть позор и униженья, Христос, Спаситель, помоги!.. И у преддверия могилы Вдохни в уста Твоих рабов Нечеловеческие силы Молиться кротко за врагов![155]

Итак, Б. В. Никольский, утверждая, что власть большевиков — это беспощадная кара, заслуженная Россией (в том числе и им лично), что они 'правят Россией Божиим гневом', вместе с тем признает, что большевики все-таки, в отличие от тех, кто оказался у власти в Феврале, — 'правят', все-таки 'строят' государство, — притом, строят 'с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никаким прежним деятелям'; ведь после Февраля в стране нет 'никого, кроме обезумевшей толпы'. И он определяет большевиков вроде бы лестно — 'верные исполнители исторической неизбежности', — но ни в коей мере не 'сочувственно', — вопреки утверждению С. В. Шумихина. Верно предвидя грядущее (что вообще было присуще 'черносотенцам', не увлекавшимся всякого рода прожектами), Б. В. Никольский уже в апреле 1918 года писал о неизбежном будущем подавлении Революции ею же порожденным 'цезаризмом', но отнюдь не собирался 'присоединяться' и к этому цезаризму:

'Царствовавшая династия кончена... — утверждал он. — Та монархия, к которой мы летим, должна быть цезаризмом, т. е. таким же отрицанием монархической идеи, как революция (мысль исключительно важная. — В.К.). До настоящей же монархии, неизбежной, благодатной и воскресной... далеко, и путь наш тернист, ужасен и мучителен, а наша ночь так темна, что' утро мне даже не снится' (с. 360). (Из последних слов вполне ясно, что Никольский вопреки утверждениям Шумихина — никаких своих надежд на большевиков не возлагал.)

Известно, что о закономерном приходе 'цезаря', или 'бонапарта' писали многие — например, В. В. Шульгин и так называемые сменовеховцы. Но, во-первых, это было позднее, уже после окончания гражданской войны и провозглашения НЭП (а не в начале 1918 года!), а, во-вторых, люди, подобные В. В. Шульгину и сменовеховцам, выражали свою готовность присоединиться к этому 'цезаризму', усматривая в нем нечто якобы вполне соответствующее русскому духу. Б. В. Никольский же видел в будущем 'цезаре'

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату