антикоммунистического),- хотя и 'оценивает' антикоммунизм совсем по-иному, чем советская историография. В высшей степени характерно, что он опирается в своей работе почти исключительно на большевистские тезисы и исследования. 'В. И. Ленин... — с удовлетворением констатирует, например, М. С. Бернштам, — указывал, что эта сила крестьянского и общенародного повстанчества или, в его терминах, мелкобуржуазной стихии, оказалась для коммунистического режима опаснее всех белых армий вместе взятых'.[149] Действительно, В. И. Ленин — кстати сказать, в полном согласии с приведенными выше суждениями Л. Л. Троцкого- не раз утверждал, что 'мелкобуржуазная анархическая стихия' представляет собой 'опасность, во много раз (даже так! — В.К.) превышающую всех Деникиных, Колчаков и Юденичей, сложенных вместе' (т. 43. с. 18), что она — 'самый опасный враг пролетарской диктатуры' (там же, с. 32).
Ссылается М. С. Бернштам и на множество работ советских историков — в том числе самых что ни есть 'догматических'. Так, он пишет: 'Источники насчитывают сотни восстаний по месяцам сквозь всю войну 1917 -1922 годов. Советский историк Л. М. Спирин обобщает: 'С уверенностью можно сказать, что не было не только ни одной губернии, но и ни одного уезда, где бы не происходили выступления и восстания населения против коммунистического режима'. Правда, М. С. Бернштаму, очевидно, не понравились классовые оценки Л. М. Спирина, и он при 'цитировании' попросту заменил их своими: у советского историка вместо неопределенного 'населения' сказано: 'кулаков, богатых крестьян и части середняков'. Между тем, добавив опять-таки от себя в цитату из Л. М. Спирина слова 'против коммунистического режима'[150], М. С. Бернштам сам таким образом встал именно на 'классовую', чисто 'политическую' точку зрения, — 'население' восставало, мол, против определенного строя, а не против любой, всякой власти.
Но вглядимся в также опирающееся на бесспорные факты 'обобщение' другого советского историка, Е. В. Иллерицкой: 'К ноябрю 1917 г. (то есть к 25 октября / 7 ноября. — В.К.) 91,2% уездов оказались охваченными аграрным движением, в котором все более преобладали активные формы борьбы, превращавшие это движение в крестьянское восстание. Важно отметить, что карательная политика Временного правительства осенью 1917г.... перестала достигать своих целей. Солдаты все чаще отказывались наказывать крестьян...'.[151]
Итак, хотя Временное правительство не насаждало коммунизм, бунт и при нем имел всеобщий характер (91,2% всех уездов!). Но, пожалуй, еще выразительнее тот факт, что и после Октября 'русский бунт' обращался вовсе не только против красных, но и против белых властей! Об этом, кстати сказать, упоминает — правда, бегло — и сам М. С. Бернштам. Не желая, надо думать, совсем закрыть глаза на реальное положение дела, он пишет, что народное повстанчество 1918-1920 годов являло собой 'сражение и против красных, и против белых' (с. 18), и в глазах народа 'белые такие же насильники, как и красные' (с. 74). Но тем самым в сущности всецело подрывается его общая концепция, согласно которой бунт был направлен именно против 'коммунизма'; он был направлен против всякой власти вообще, и в частности, против любых видов 'податей' и 'рекрутства' (пользуясь вышеприведенными определениями Гаккебуша- Горелова), без которых и немыслимо существование государственности.
После разрушения веками существовавшего Государства народ явно не хотел признавать никаких форм государственности. Об этом горестно писал в феврале 1918 года видный меньшевистский деятель, а впоследствии один из ведущих советских дипломатов, И. М. Майский (Ляховецкий, 1884-1975): '... когда великий переворот 1917 г. (имеется в виду Февраль. — В.К.) смел с лица земли старый режим, когда раздались оковы, и народ почувствовал, что он свободен, что нет больше внешних преград, мешающих выявлению его воли и желаний, — он, это большое дитя, наивно решил, что настал великий момент осуществления тысячелетнего царства блаженства, которое должно ему принести не только частичное, но и полное освобождение'.[152]
Оставим в стороне выражения вроде 'большое дитя' (поистине детскую наивность проявили как раз вожаки Февраля, совершенно не понимавшие, чем обернется для них самих разрушение Государства); существенна мысль о 'блаженной' беспредельной воле, мечта о которой всегда жила в народных глубинах и со всей очевидностью воплотилась в русском фольклоре — и во множестве лирических песен, и в заветных сказках о неподвластных никому и ничему Иванушке и тезке Пугачева — Емеле...
Но совершенно ясно (об этом уже шла речь выше), что при таком безгранично вольном, пользуясь модным термином, 'менталитете' народа само бытие России попросту невозможно, немыслимо без мощной и твердой государственной власти; власть западноевропейского типа, о коей грезили герои Февраля, для России заведомо и полностью непригодна...
И, взяв в октябре власть, большевики в течение длительного времени боролись вовсе не за социализм- коммунизм, а за удержание и упрочение власти, — хотя мало кто из них сознавал это с действительной ясностью. То, что было названо периодом 'военного коммунизма' (1918 — начало 1921 года), на деле являло собой 'бешеную', по слову Троцкого, борьбу за утверждение власти, а не создание определенной социально-экономической системы; в высшей степени характерно, что, так или иначе утвердив к 1921 году границы и устои государства, большевики провозгласили 'новую' экономическую политику (НЭП), которая в действительности была вовсе не 'новой', ибо по сути дела возвращала страну к прежним хозяйственным и бытовым основам. Реальное 'строительство' социализма-коммунизма началось лишь к концу 1920-х годов.
Сами большевики определяли НЭП как свое 'отступление' в экономической сфере, но это в сущности миф, ибо 'отступать' можно от чего-то уже достигнутого. Между тем к 1921 году подавляющее большинство — примерно 90 процентов — промышленных предприятий просто не работало (ни по капиталистически, ни по коммунистически), а крестьяне работали и жили, в общем, так же, как и до 1917 года' (хотя имели до 1921 года очень мало возможностей для торговли своей продукцией). Слово 'отступление' призвано было, в сущности, 'успокоить' тех, кто считал Россию уже в каком-то смысле социалистически-коммунистической страной: Россия, мол, только на некоторое время вернется от коммунизма к старым экономическим порядкам.
Подлинно глубокий историк и мыслитель Л. П. Карсавин, высланный за границу в ноябре 1922 года, писал в своем трактате, изданном в следующем же, 1923 году в Берлине: 'Тысячи наивных коммунистов... искренне верили в то, что, закрывая рынки и 'уничтожая капитал', они вводят социализм... Но разве нет непрерывной связи этой политики с экономическими мерами последних царских министров, с программою того же Ритгиха (министр земледелия в 1916 — начале 1917г. — В.К.)? Возможно ли было в стране с бегущей по всем дорогам армией, с разрушающимся транспортом... спасти города от абсолютного голода иначе, как реквизируя и распределяя, грабя банки, магазины, рынки, прекращая свободную торговлю? Даже Этими героическими средствами достигалось спасение от голодной смерти только части городского населения и вместе с ним правительственного аппарата: другая часть вымирала. И можно ли было заставить работать необходимый для всей этой политики аппарат матросов, красноармейцев, юнцов- революционеров иначе, как с помощью понятных и давно знакомых им по социалистической пропаганде лозунгов?.. коммунистическая идеология (так называемый 'военный коммунизм'. — В.К.) оказалась полезною этикеткою для жестокой необходимости... И не мудрено, что, плывя по течению, большевики воображали, будто вводят коммунизм'.[153] В свете всего этого становится ясно, что народ в первые годы после Октября (как и после Февраля) оказывал сопротивление новой власти (причем, любой власти — и красных, и белых), а не еще не существовавшему тогда социализму-коммунизму. И главная, поглощающая все основные усилия задача большевиков состояла тогда — хотя они мало или даже совсем не осознавали это — в утверждении и укреплении власти как таковой.
Михаил Пришвин — единственный из крупнейших писателей, проживший все эти годы в деревне — записал 11 сентября 1922 года: '... крестьянин потому идет против коммуны, что он идет против власти'.
В связи с этим в высшей степени уместно обратиться к высказываниям одного из наиболее выдающихся руководителей и идеологов 'черносотенства' Б. В. Никольского. Через два месяца после Октябрьского переворота этот ученик и продолжатель Константина Леонтьева писал (29 декабря 1917/11 января 1918 года): 'Патриотизм и монархизм одни могут обеспечить России свободу, законность, благоденствие, порядок и действительно демократическое устройство...', и выдвигал предположение, что 'теперь самый исступленный большевик начинает признавать не только правизну, но и правоту моих убеждений'[154]. Это, конечно, было слишком, так сказать, лестное для большевиков
