действительное Крещение Руси совершилось только через столетие с лишним. Но речь сейчас идет о другом — о том, что можно назвать 'архетипом', изначальным прообразом отношения Руси к Византии. Нелегко или даже невозможно дать вполне определенный ответ на вопрос, почему в 860 году русские, уже почти захватив Константинополь, по своей воле сняли осаду и вскоре — пусть пока в лице немногих — обратились к религии византийцев. Но во всяком случае ясно, что в IX веке русские вели себя в отношении Второго Рима совершенно иначе, чем западные народы в V веке в отношении Первого и в ХIII-м — Второго Рима.
Могут напомнить, что после 860 года Русь не раз вступала в военные конфликты с Византией (походы Олега и Игоря, затем Святослава и, наконец, в 1043 году — Владимира, сына Ярослава Мудрого); однако новейшие исследования доказали, что каждый раз дело обстояло гораздо сложнее, чем это представлялось до недавнего времени (так, и Святослав, и Владимир Ярославич отправлялись в свои походы по приглашению определенных сил самой Византии). Но здесь, разумеется, нет места для освещения этих многообразных исторических ситуаций и их истинного значения.
Вернемся к теме 'Византия и Запад'. Наиболее существен именно тот факт, что Запад воспринимал и поныне воспринимает иные — даже и самые высокоразвитые — цивилизации планеты только как не обладающие собственной безусловной ценностью 'объекты' приложения своих сил. Это присуще мироощущению и 'среднего' человека Запада, и крупнейших его мыслителей. Так, в 1820 годах Гегель в своей 'Философии истории' утверждал, что, мол, 'самим Провидением' именно и только на Запад 'возложена задача... свободно творить в мире, исходя из субъективного самосознания', и что-де в тех случаях, когда 'западный мир устремлялся в иные страны в Крестовых походах, при открытии и завоевании Америки... он не соприкасался с предшествовавшим ему всемирно-историческим народом' (то есть народами, имеющими 'самоценное' значение в истории мира) — и потому имел полное право 'творить' все по-своему во всех 'иных странах', — в частности, в Византии (тут же Гегель без каких-либо доказательств заявил, что 'история высокообразованной Восточной римской империи.... представляет нам тысячелетний ряд беспрестанных преступлений, слабостей, низостей, и проявлений бесхарактерности, ужаснейшую и потому всего менее интересную картину'[196]; естественно, что разбой крестоносцев получает при этом полное оправдание...).
Вместе с тем, несомненно, что лишь благодаря этому своему геополитическому 'эгоцентризму' и 'эгоизму' Запад смог сыграть грандиозную роль на планете. И было бы заведомо неправильным воспринимать его роль в мировой истории только критически, только 'отрицательно'. Уже само по себе стремление 'свободно творить в мире, исходя из субъективного самосознания', — беря таким образом на себя всю полноту ответственности, — являет подлинно героическую суть Запада. С этой точки зрения Запад в самом деле не имеет себе равных, и его последовательное овладение всей планетой, — до самых дальних континентов и даже затерянных в мировом океане островков, — одно из ярчайших выражений человеческого героизма вообще. Необходимо только сознавать, что понятие 'героическое', которое безоговорочно покоряет души юношей, вовсе не сводится к 'положительному' содержанию и отнюдь не совпадает с критериями нравственности. Для 'объектов' героического деяния оно вполне может предстать как нечто крайне негативное.
Еще более важно понять, что вполне обоснованно восхищаясь героикой Запада, ни в коем случае не следует разделять его восприятие и оценку остального мира, иных цивилизаций и культур. В высшей степени прискорбно, что в русском самосознании Запад слишком часто и прочно представал и предстает в качестве непререкаемой, даже единственной 'меры вещей'.
Западное непризнание всемирно-исторической ценности всего 'другого', 'иного', чем он сам, с особенной ясностью выступает в отношении Византийской империи. Даже такой, казалось бы, широкий и терпимый (в сравнении, например, с французскими просветителями, говорившими о Византии в жанре грубой брани) западный идеолог, как Гердер, писал в своем фундаментальном трактате 'Идеи к философии истории человечества' (1782-1788), что Византия предстает-де в качестве 'двуглавого чудовища, которое именовалось духовной и светской властью, дразнило и подавляло другие народы и... едва может отдать себе спокойный отчет в том, для чего нужны людям религия и для чего правительство... Отсюда пошли все пороки, все жестокости омерзительной (даже так! — В.К.) византийской истории...'.[197]
Мне могут возразить, что такое отрицание чуть ли ни самого права на существование Византии имело место два столетия назад, а ныне Запад понимает дело иначе, ибо в его идеологии в XX веке начало утверждаться представление о равноправности, или даже равноценности различных цивилизаций и культур. Это вроде бы действительно так: во-первых, в новейшее время на Западе было создано немало более или менее объективных исследований истории Византии (и других 'не западных' государств), а во-вторых, западная историософия в лице Шпенглера и Тойнби так или иначе провозгласила равенство цивилизаций (здесь стоит напомнить, что в России это было осуществлено еще в XIX веке — в историософии Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева).
Да, казалось бы, крупнейший представитель английской историософии Арнольд Тойнби (1889-1975)уже в 1920-193 0-х годах искупил грех западной идеологии, утвердив представление о десятках вполне 'суверенных' и равно достойных внимания цивилизаций, существовавших и существующих на Земле, и в том-числе православных — византийской, а затем российской. Однако, при обращении к конкретным рассуждениям Тойнби о Византии мы сталкиваемся с поистине поразительными противоречиями. С одной стороны, британский мыслитель утверждает, что 'первоначально у православия были более многообещающие перспективы, чем у Запада', и что Византия вообще 'опередила западное христианство на семь или восемь столетий, ибо ни одно государство на Западе не могло сравниться с Восточной Римской империей вплоть до XV-XVI вв.' (это, в сущности, простая констатация фактов, изученных западными историками Византии в течение XIX — начала XX вв.).
И тем не менее столь 'лестные' для Византии суждения тут же по сути дела полностью опровергаются. После первой из процитированных фраз Тойнби заявляет, что 'византийские императоры неустанно искажали и уродовали свое истинное наследие', а в связи со второй фразой выражает решительное недовольство по тому поводу, что уже в VIII веке византийский император Лев III 'смог повернуть православно-христианскую историю на совершенно не западный путь'.[198]
Здесь важно заметить, что, рассуждая о ряде других цивилизаций, Тойнби не попрекает их за их явно 'не западный' путь. Но о Византии он неожиданно (ведь именно он последовательнее, чем какой-либо другой представитель западной историософии, провозгласил равенство всех самостоятельных цивилизаций!) начинает говорить точно так же, как те идеологи, для которых Запад — это, в сущности, как бы единственная имеющая безусловное право на существование цивилизация. И в заключение параграфа 'Восточная Римская империя...' Тойнби без обиняков клеймит, по его словам, 'извращенную и греховную природу' этой империи.
Объясняется все это достаточно просто. Византия была единственной прямой соперницей Запада. Это совершенно наглядно отразилось в том, что в Х веке (точно — в 962 году) на Западе была провозглашена 'Священная Римская империя' (то есть как бы другой 'Новый Рим'), надолго ставшая основой всего западного устройства. И впоследствии Запад (как мы еще увидим) стремился отнять у своей восточной соперницы даже и само это имя 'Римская'...
При этом соперничество складывалось сначала явно не в пользу Запада. Тойнби в приведенном выше высказывании напомнил, что 'вплоть до ХV-ХVI вв.' Византия 'опережала' Запад... Немаловажно заметить, что Тойнби, который в общетеоретическом плане так или иначе отказывается от прямолинейного понятия 'прогресс', не смог в данном случае преодолеть западный соблазн; ведь в глубоком смысле Византия не 'опережала' кого-либо, а развертывала свое самостоятельное, своеобразное культурное творчество, мерить которое по шкале 'прогресса' — занятие, прямо скажем, примитивное (вот выразительный пример: Франческо Петрарка и преподобный Сергий Радонежский были современниками, но решать, кто кого из них 'опережал' — дело не только неблагодарное, но и просто нелепое, — хотя сопоставление этих двух личностей может многое прояснить).
Впрочем, Тойнби говорит и о своеобразии Византии, — правда, тут же толкуя его в сущности как 'безобразие'. Он сопоставляет Запад и Византию в следующем рассуждении: 'История отношений между церковью и государством указывает на самое большое и самое серьезное расхождение между католическим
