Западом и православным Востоком'; на Западе эти отношения сложились в виде 'системы подчинения множества местных государств единой вселенской церкви' (пребывающей в Риме). Между тем в Византии имело место — слияние церкви и государства, слияние, которое Тойнби едва ли адекватно определил как 'подчинение церкви государству', ибо для истории Византии не менее характерно и обратное — подчинение государства церкви.
Тойнби стремится представить империю, в которой было-де установлено безоговорочное 'подчинение церкви государству', как заведомо деспотическую, всецело основанную на голом насилии. В его рассуждениях о Византии постоянно говорится о 'жестком контроле', 'нещадном подавлении', 'государственных репрессиях', даже 'свирепости' и т.п. Однако, поскольку ко времени создания его историософии западные исследователи более или менее объективно осветили фактическую, реальную историю Византии, Тойнби, явно противореча своим собственным общим оценкам, говорит, например, что в Византии 'использование политической власти в религиозных целях было, следует отметить, весьма тактичным по сравнению с кровопролитными религиозными войнами, которые вел Карл Великий в аналогичной ситуации'. В отличие от Византии, констатирует также Тойнби, 'западное христианство... прибрало к рукам... все европейские земли... вплоть до Эльбы'. К тому же, пишет он, 'на Западе безоговорочно считали, что латынь является единственным и всеобщим языком литургии... Разительным контрастом этой латинской тирании выглядит удивительный либерализм православных. Они не предприняли ни одной попытки придать греческому языку статус монопольного' (в связи с этим стоит вспомнить, что в IX веке — свв. Кирилл и Мефодий создали славянскую письменность, а в XIV веке — как бы продолжая их дело русский святой Стефан Пермский создал зырянскую, т. е. коми).
Итак существуют два совершенно различных 'представления' о Византии, одно из которых — всецело тенденциозная западная идеологема, мрачный и нередко даже зловещий миф о Византии, а другое — так или иначе просвечивающая сквозь этот миф реальность византийской истории.
Исходя из фактов, Тойнби пишет, например, что 'восточно-римское правительство традиционно отличалось умеренностью'. Но он же, подвергая резкой критике византийское монашество за недостаточную 'активность', противопоставляет ему в качестве своего рода идеала западноевропейское монашество: 'Франциск и Доминик вывели монахов из сельских монастырей в широкий мир... Напрасно мы будем искать какую-либо параллель этому движению в православии'.
Но ведь это 'выведение' западного монашества в 'широкий мир' выразилось 'ярче' всего в создании доминиканцами (и, отчасти, францисканцами) 'Святой инквизиции', которая отправила на пытки и казни сотни тысяч 'еретиков'! А в истории Византии действительно не было 'какой-либо параллели' этому явлению.
Не менее характерна и судьба иудеев на Западе и, с другой стороны, в Византии. В западноевропейских странах в ХII-ХVI веках было уничтожено, согласно сведениям 'Еврейской энциклопедии' примерно 400 тысяч приверженцев иудаизма — то есть 40 процентов тогдашнего мирового иудейства... А многие из уцелевших нашли убежище в Византии, где — несмотря на все конфликты христиан и иудеев, — ничего подобного западноевропейскому 'геноциду' все же не произошло.
Речь идет, разумеется, отнюдь не о том, что Византия являла собой совершенство. Но безусловно необходимо преодолеть навязанное западной идеологией представление о Византийской империи как о неком 'уродстве'. Ведь даже обладающий репутацией апологета равноценности цивилизаций Тойнби постоянно употребляет по отношению к Византии такие 'термины', как 'уродование', 'искажение', 'дисгармония', 'извращение' и т.п. Ясно, что в качестве якобы беспристрастного 'критерия' берется здесь цивилизация и культура Запада.
И в самом деле: Тойнби с какой-то даже наивной откровенностью утверждает, что единственным 'спасением' для Византии было бы превращение ее в прямое подобие Запада. Он пишет, например, что в Византии 'в VII в. появились некоторые признаки... возвращения на путь, избранный для Запада папой Григорием Великим (590-604)'. Однако 'развитие вселенского патриарха в духе папства' все же не свершилось, и в результате, мол, 'православное христианство выглядело болезненно дисгармоничным, что было платой за выбор неверного пути'. Вполне понятно, что на 'неверном пути' нельзя было достичь никаких действительно ценных результатов...
В 1984-1991 годах в Москве вышел в свет фундаментальный (объемом около 180 авт. листов) трехтомный труд 'Культура Византии', созданный первоклассными современными специалистами России. Со всей доказательностью раскрывается здесь богатейшее, — чрезвычайно многообразное и глубоко самобытное — культурное творчество, совершавшееся в продолжение более чем тысячелетия в Византии. Но проштудировали этот труд немногие, и в сознании большинства из тех, кто так или иначе касается проблемы 'византийского наследства', по-прежнему господствует заведомо ложное и по самой своей сути негативное 'мнение' об этом наследстве, — мнение, в конечном счете восходящее к идеологам Запада. Очень характерно, что в России — под воздействием западноевропейских представлений — принято относить Византию к 'Востоку', хотя Константинополь расположен западнее Киева и, тем более, Москвы...
Еще раз повторю, что нельзя, да и не к чему 'идеализировать' Византию (хотя такая тенденция — правда, весьма узкая — имела место в русской мысли) и усматривать в ее истории — в противовес идеологам Запада 'превосходство' над западной цивилизацией и культурой. Речь может и должна идти только об имеющем полное право на существование своеобразии.
Если на Западе с давних времен средоточие церкви существовало (о чем говорит, в частности, Тойнби) само по себе, 'отдельно', — как специфическое теократическое государство (Stato Pontifico, — т. е. Государство Первосвященника, в Папской области, возникшей еще в VIII веке), то в Византии так или иначе сложилось единство церкви и государства. Византийскую империю вполне уместно поэтому определить как идеократическое (имея в виду власть православных идей) государство между тем Западу присуще то, что следует определить термином номократия — власть закона (от греч. номос — закон); с этой точки зрения азиатские общества уместно определить термином 'этократия' — от греч. etos — обычай.
И именно об этом неприязненно и саркастически писал Гердер. В Византии, согласно его по-своему достаточно метким характеристикам, христианская идея 'сбила с толку ум человеческий ('ум', конечно, понимается в чисто западном смысле. — В.К.), — вместо того, чтобы жить на земле, люди учились ходить по воздуху... долг людей по отношению к государству путали с чистыми отношениями людей к Богу и, сами не ведая того, положили в основу Византийской христианской империи... религию монахов, как же могли не утратиться верные соотношения... между обязанностями и правами, наконец, даже и между сословиями государства?.. Здесь, конечно, произносили речи боговдохновенные мужи патриархи, епископы, священники, но к кому они обращали свои речи, о чем говорили?.. Перед безумной, испорченной, несдержанной толпой должны были изъяснять они Царство Божие... О как жалею я тебя, о Златоуст, о Хризостом.. !'[199] (великий деятель византийской церкви IV-V вв. Иоанн Златоуст).
Все это, повторю, по-своему метко и даже — не побоюсь сказать — верно. И западные государства, цель которых в конечном счете сводилась к установлению строго упорядоченных соотношений 'между правами и обязанностями' и 'между сословиями', к четкому утверждению 'долга людей по отношению к государству' и т.п., предстают, в сравнении с Византией, действительно как нечто принципиально более 'рациональное', всецело направленное на устроение реальной, земной человеческой жизни.
И нельзя не видеть, что большинство русских идеологов (да и вообще русских людей) ХIХ-ХХ веков относилось к 'благоустроенности' западной цивилизации с глубоким уважением или даже преклонением и, более того, острой завистью. Правда, в России, не столь уж редко раздавались голоса, обличавшие 'бездуховность' этой цивилизации, но можно со всей основательностью утверждать, что подобные нападки чаще всего порождало стремление противостоять господствующему в России безоговорочному пиетету перед Западом.
Между тем в западной идеологии не только царило принципиально негативное восприятие Византии (и — о чем еще пойдет речь — ее наследницы России), но и, как мы видели, отрицалось по сути дела само ее право на существование. И поглощение Византии в XV веке Османской империей Запад воспринимал как совершенно естественный итог. Гердер говорил даже об 'удивлении', вызываемым у него тем фактом, что 'империя, так устроенная, не пала еще гораздо раньше' (ту же точку зрения отстаивал через полтораста лет и Тойнби, утверждая, что Византия была 'тяжелобольным обществом... задолго до того, как на исторической сцене появились тюрки', — то есть задолго до XI века!).
