сюда. Весь бензин отработала, а потом грохнулась. Надо быть нашей породы, чтобы с такой высоты свалиться и не отдать богу душу! Он только покалечил ногу, и теперь нога у него сантиметров этак на десять короче. Но и с такой ногой, хе-хе, можно будет шить шапки! И наплодить с пяток будущих шапочников или лошадников вместе с Хеметовой дочкой — это можно делать и с короткой ногой…»
Он заявился в дом к Хемету как ни в чем не бывало, С собственным отцом было порвано давно и безвозвратно. Он вошел в переднюю, коротко поздоровался и, не задерживаясь ни на миг, двинулся в комнаты и в угловой, точно ведомый запахом младенца, нашел своего сына.
— Похож, — сказал он, глянув на спящее личико ребенка, как будто до этого еще сомневался в том, что это его сын, а тут наконец признал: да, мой.
Спортсекции теперь назывались Осоавиахимом, и опять он здесь стал за главного, и опять вокруг него собиралась ребятня, и опять он забывал о существовании Айи и ребенка, дневал и ночевал на бывшей усадьбе хлеботорговца, не замечая, как терзается противоречиями неуемный городок.
Когда он удрал в первую же ночь после свадьбы, городок возмутился таким кощунством, как если бы Айя была его, городка, дочерью. Когда бы сотни глаз его глянули одновременно на Якуба, он был бы испепелен ненавистью. Но он был далеко, а Айя продолжала жить среди них — Айя, знаменующая их позор и слабость, — к ней относились и как к отступнице, позволившей себе грех с проклятым инсургентом, и как к жертве, потерпевшей от негодяя. Ее пока что мало беспокоило мнение городка, а Якуб недосягаем был для горожан, в чем с непререкаемой точностью убеждала фотография в «Городском листке». Он стоял в буденовке со звездой, в рубахе с подвернутыми рукавами, в пилотских очках, а рядом явно было обозначено крыло планера, острым концом обращенное к небу. И облачко было ухвачено. Легкое, перистое, оно висело над его головой, застывшее с манящей легкостью, как бы готовое в любую минуту откачнуться и поплыть, когда струи воздуха двинут его… Она терпеливо сносила насмешки и сама смеялась над дремучим невежеством, пустопорожней молвой и, может быть, завистью.
И вдруг он возвращается с почерневшим от горя и телесных страданий лицом, хромой, навсегда распростившийся с мечтой о небе. И городок, как будто забыв, что вчера только проклинал его за побег и приобщение к чуждой, неведомой им жизни, сегодня самолюбиво вопрошал: почему он вернулся? Значит, у него не хватило ума и достоинства представлять нас там? И зачем только он поспешил прежде времени сесть в эту трескучую машину? Городок видел теперь в Якубе незадачливого своего сына, познавшего чужую, не принявшую его жизнь и приобретшего печальную загадочную судьбу. Почему он, усталый, истерзанный болями, не живет в семье? Ведь он прямо с вокзала пошел в Хеметов дом, чтобы только глянуть на ребенка… Поглядеть-то он поглядел, но тут же и сказал: «Кого это мне подсунули? Ведь это не мой сын».
Про нее пели скабрезные песенки, улюлюкали вслед, говорили, что ежели она останется жить в городке и учить их детей, те скоро научатся в подолах приносить неведомо чьих отпрысков. Что касается песенок и молвы, тут ничего не изменилось, так было и прежде, когда Якуб запропал в большом городе. Но его равнодушие к ней и ребенку, какая-то беспредметная надежда на реванш, какое-то злобное вдохновение — все это пугало ее, лишало сил и грозило неверием.
И однажды, оставив ребенка у родителей, она уходит из городка. Она не таясь уходит, зная, что недреманное ухо городка, его зоркий каверзный глаз — все видят и все слышат. Изгибаясь под тяжестью ноши, идет она по пыльной улочке, подымающейся к вокзалу, слышит тарахтение повозок за спиной, смешки, щелканье кнута, ее обдает запахами конского пота, сыромятной упряжи, самогонного перегара…
А утром городок был взбудоражен пикантным, дразнящим событием, о котором Айя ничего не знала, занятая сборами в дорогу. На перрон из поезда Челябинск — Кустанай вышел инженер бывшего Столлевского и К°, а теперь имени Абалакова плужного завода. Фамилия инженера была Булатов. Его встречали работники исполкома, приехавшие на «эмке». Толпа горожан, окружившая было «эмку», неохотно расступилась, пропуская челябинского гостя и встречающих. В толпе говорили:
— Вот он, вредитель, сам приехал.
— Непонятно только, почему его тут же не арестовали?
— Его повезут в ГПУ.
— Всамделе, не будут же при честном народе наручники на него надевать.
— Он может такой крик поднять…
— …или стрельбу.
«Эмка» фырчала, дрожала длинным гладким черным туловищем, стоявшие перед самым радиатором опять неохотно подались, пропуская машину, и с минуту все стояли подавленные, разочарованные, пока кому-то первому не пришло в голову побежать к коновязи — и тут остальные побежали, лихорадочно отвязывали лошадей и, попадав в повозки, мчались за «эмкой». Потешный эскорт сопровождал «эмку» до города, а когда проехали через весь город, некоторые отстали возле окраинных домишек, но самые упорные продолжали погонять лошадей, оголтело летя прямо в желтые густые клубы пыли, оставляемые автомобилем.
— Его повезли на Черную речку!
— Его, может, и стрелять не станут, а камень на шею — и с кручи!
— А может, посадят в лодку и пустят, чтобы по реке, по реке, а там по морю да прямо к тому немцу Чемберлену!..
Булатов ехал в совхоз имени Коминтерна.
В те годы конные плуги отходили в небытие. Американские «Сиксты» уже волочили по нашим полям челябинские плуги. Плуги были слишком легки, а у себя на родине американская машина подцепляла более мощные, с широким захватом лемехов. С начальником конструкторского бюро Яшиным Булатов мудрил над новой конструкцией плугов и гордился тем, что придумал хитрый подъемный механизм для лемехов. На испытаниях в Армавире их детище получило одобрение самых маститых почвоведов. Но инженеры, соглашаясь с почвоведами, говорили между тем: «Промышленность переходит на стандарты, мы говорим о сорока сантиметрах захвата, а абалаковцы предлагают новые размеры». Конструкция Яшина и Булатова не была рекомендована к производству.
Примерно в то же время по чистому недоразумению — толком никто ничего не знал — арестовали Яшина, И хотя завод продолжал выпускать испытанные, старой конструкции, плуги, малейшие недоразумения напоминали руководителям предприятия случай с Яшиным, тоже ведь по недоразумению оказавшимся под арестом. Как-то из Маленького Города пришло паническое письмо: невозможно собрать плуги! Плуги отправлялись в разобранном виде, отдельно рама, связка рычагов, подъемный механизм. Может, на железной дороге перепутали и вместо копнителя подсунули семафор, а олухи в городке ума не приложат: что с этакой штуковиной делать? Именно такую ироническую догадку высказал Булатов, когда ему предложили поехать в городок.
— Ты, Булатов, не остри, — сурово сказал ему главный инженер, — поезжай и погляди.
Но оказалось, что детали плугов прибыли в совхоз имени Коминтерна в целости и сохранности, никакой путаницы, одному богу известно, почему горе-механики не могли их собрать. Вечером, натрудившись достаточно, Булатов попросил отвезти его в город. Но, высадившись возле гостиницы и увидев невдалеке все те же повозки, а в повозках все тех же глупых, взирающих на него с откровенным любопытством ездоков, он вдруг прикинул, что поспеет еще на вечерний поезд. Сожалея, что отпустил машину, он, не заходя в гостиницу, двинулся пешком на станцию.
Городок лежал в междуречье. За речками — плотно сбитые один к одному домишки слобод, за слободами полого подымались холмы, покрытые жесткой неприхотливой растительностью, ярко и быстротечно цветущей весной и желтеющей, буреющей с первыми знойными бурями. Булатов перешел широкий деревянный мост через речку и шел теперь по твердой пыльной тропе-улочке, стиснутой глинобитными домишками, вгрызшимися в каменистую почву холма и источающими жар и смрад старобытных очагов. А впереди, где-то на вершине холма, зазывно трубили свободу, суля простор и полет над седыми ковылями, молодые паровозные голоса. Пыль забивала Булатову ноздри и глотку, ноги в слабеньких штиблетах скользили, испытывая его упорство и вызывая веселую отчаянную отвагу. Он топтал эту жесткую землю и как бы вдалбливал в нее бесспорную для него самого истину: его плуги разобьют эту прокаленную солнцем, высушенную ветрами твердь, вывернут из нее плодоносную ее суть и заставят
