рожать хлеб и овощ. Но если теперешний его плуг окажется слабым, он сделает другой и третий, который в конце концов разделается с этой дикой почвой.
Ветер размахивал у него перед глазами желтой непроницаемой пылью и вдруг открыл хрупкую фигуру юной женщины, несущей в одной руке фанерный угластый чемодан, в другой — волосяную сетку, авоську, как сказали бы теперь, набитую книгами. Впереди женщины, сзади и по бокам двигались порожние подводы. Булатов приускорил шаг. Догнав женщину и сказав положенную в таком случае любезность, он перенял у нее из рук чемодан и оглянулся на подводу, едущую сбоку. Однако седок, длиннолицый, с гаерскими усиками парень, резко дернул вожжи, почти вздыбив конягу, повернул назад и поскакал прочь, испуганно и злорадно оглядываясь. Вслед ему стали разворачиваться остальные — в следующее мгновение все четыре или пять подвод громыхали за желтой завесой пыли.
«А ведь эти башибузуки хотели, видать, похитить ее!» — подумал он, и возбуждение отчетливо отразилось на его лице. Он услышал:
— Вы их не бойтесь. Ничего они вам не сделают.
— Я не боюсь, — резко ответил он, — А тебе… не следовало бы так храбриться.
Весь оставшийся путь до станции они прошли не останавливаясь, слыша позади у себя вкрадчивое тарахтение подвод. Он ни о чем не расспрашивал ее, только чтобы не потерять бдительность, не расхолодить себя и в нужную минуту схватиться с похитителями, разбойниками или кем они там были еще.
Наконец они сели, поезд тронулся, потек, как бы всасываясь в густеющие сумерки степной пахучей тишины, а рядом с вагоном несся залихватский топот — галопом, галопом, и седоки отважно стояли на площадках телег и в неподдельном экстазе махали вожжами. Булатов вышел в тамбур, открыл дверь и свирепо погрозил кулаком лошадникам (потом он рассказывал, что одна лошадь даже шарахнулась, когда он крутанул кулаком). У преследователей были веселые, восхищенные лица, которые, впрочем, могли показаться ему алчными и даже плотоядными.
Вернувшись в вагон, он спросил ее:
— Так ты не боялась их?
— Кого? Их? — Она небрежно показала в окно. — Ну нет! А не погонится ли за мной муж — вот что их интересовало. И, конечно, любой из них дал бы свою подводу, если бы муж вздумал связать меня и кинуть в подводу.
— Вон что-о! — сказал он, соединяя в голосе восторг и разочарование. — У тебя, значит, есть муж?
— Но ему нет никакого дела до меня, — сказала она, будто очень гордилась своим мужем. — Окажись он здесь, он бы палкой разогнал этих базарников, а меня бы и не заметил.
Осторожно налаживая разговор, он убеждался, что речь ее развита, что женщина, видать, учена, все меньше походила она на робкую провинциалку — он перешел на «вы». Тут и с него самого слетело ухарство паренька с заводской окраины, теперь бы он, пожалуй, не выскочил в тамбур грозить нахальным, но безвредным лошадникам. В нем явственнее проявлялось все то, что он получил за годы учения в институте и работы в конструкторском бюро. И это приобретенное, как не раз уже он замечал, порою как-то странно вставало преградой между ним и другим единокровным существом. Изысканно и уже холодновато проговорили они остаток пути. Когда выходили из вагона, он предложил:
— Позвольте, я отвезу вас в заводское общежитие. А впрочем, вот куда — в детдом. Уж Катерина Исаевна найдет для вас светелку.
Оставив ее на попечение директрисы детдома, он поехал восвояси, смутно сожалея, что не мог пригласить ее домой, — там заходящийся в силикозном кашле отец, выживающая из ума отцова тетка, присматривающая, однако, за больным. О, если бы он явился с нею — какие воодушевляющие мысли привнес бы он в заботную голову отца, какие надежды обещал бы! С упорством, усиленным безнадежной болезнью, старик внушал сыну: «Съезди ты в Сарманово, где деды твои жили. Съезди, сынок, и привези себе жену». Булатов смеялся, ему нравились такие разговоры. «А зачем в Сарманово ехать? И здесь сколько хочешь девушек». — «Здесь девки заводские, больно уж бойкие, Как два огня сойдетесь. Или, может быть, ты на русской хочешь жениться, a?» — смеялся с каким-то вдохновенным отчаянием, то ли остерегая, то ли потворствуя…
Булатов ехал в гремящем ночном трамвае и чувствовал себя бескорыстным спасителем, убившим аждаху-дракона и давшим волю прекрасной дочери повелителя.
Наутро, когда он пришел в детдом, Катерина Исаевна встретила его с веселым оживлением:
— А-а, вы ищете свою подопечную? Она поехала с ребятами в плодопитомник за саженцами. Ну, посидите, подождите ее.
Он смущенно ответил:
— Мне надо срочно ехать. Посыльный прибегал утром.
— Опять в какую-нибудь Ключевку плуги испытывать?
— Что-то в этом роде, — пробормотал он. — Не знаю, сколько там пробуду, Катерина Исаевна, но прошу вас — не отпускайте ее от себя.
Вернувшись в Челябинск, он прямо с вокзала направился в детдом.
— А-а, вы ищете свою подопечную? Ну, посидите, подождите ее.
На этот раз веселье Катерины Исаевны показалось ему наигранным. Он, побледнев, спросил:
— А не уехала она в Маленький Город?
— Нет, нет. Прошлой ночью, представьте, они затеяли облаву на воришек. Как, вы не знаете, что у нас на ферме воруют кроликов? Впрочем, сейчас не отважатся…
— Ради бога, что с ней!
— А, ничего особенного. В нее стрелял Бараколов, из поджига. — Тут голос ее торжественно зазвенел: — Еще не рассеялся пороховой дым, как она вцепилась в него, а тут и ребята подскочили. Стойте! — крикнула она, потому что Булатов метнулся к двери. — Стойте, говорю, она вот-вот придет сама.
Он послушно вернулся и сел. С минуту он молчал, как бы осваиваясь с положением, потом с упреком сказал:
— Не стоило, Катерина Исаевна, брать ее воспитателем. С нашими архаровцами нелегко даже человеку суровому.
— Архаровцы терпеть не могут суровых воспитателей.
— Но, я вижу, они не терпят и слишком мягких.
— Будь она слишком мягкая… Да ведь Бараколов держал в страхе весь детдом!
Еще в девятнадцатом году рабочие отвели для беспризорных детей бывший директорский дом, положили им долю из профсоюзной кассы, а в голодный год делились с детьми пайками, урожаем с огородов. Теперь, когда детдом стал государственным, абалаковцы продолжали опекать ребят, многие из которых шли потом в ФЗО при заводе. С заказчиков завод взимал продуктами для своих питомцев, сеном и овощами — для кролиководческой фермы детского дома. Эту-то ферму и шерстили доморощенные воришки, сбывая похищенных кроликов местным хозяйчикам. Бараколов, великовозрастный оболтус шестнадцати лет, промышлял этим делом неуловимо, и воспитатели уж не чаяли дождаться, когда он закончит хотя бы пять классов и уйдет в ФЗО.
— А вот и она, — сказала Катерина Исаевна.
Вошла Айя в мужском железнодорожном кителе, наглухо застегнутом до самого горла, обхватив руками плечи, точно ей было зябко. Едва кивнув Булатову, приблизилась к Катерине Исаевне.
— Поджиг не был заряжен дробью, — сказала она голосом, тоже будто бы зябнущим. — Он только напихал в него порядочно пороху, чтобы громче бабахнуло…
— И чтобы ожгло тебе шею! — громко подхватила директриса.
— Не шею, а плечо, — уточнила она. — А если бы я не скинула ватник перед тем как броситься на них, то и плечо было бы в целости. — Говоря это, она машинально всовывала марлевую повязку, вылезающую из воротника. — Как вы думаете, сторожа не успели передать его милиции?
— Пока эти растяпы соберутся…
— Тогда я, пожалуй, съезжу на ферму, — сказала она.
