оригинальнее сделаем свою. Будь здоров, весел и трудолюбив!»
Я долго был несмышленышем в настоящей взрослой жизни, а теперь наконец-то входил в контакт с одним из самых деятельных ее участников. Я гордился собой и был преисполнен любви и уважения к Булатову. Над статьей я просидел недели полторы и поставил точку как раз к возвращению отчима. Он тут же взял мою работу и стал читать. Но был слишком переполнен кавказскими впечатлениями, слишком рад встрече с нами — он выдал себя: еще не дочитав статьи, стал увлеченно говорить о Ля Турно, американском бульдозере, о том, что он со своими ребятами придумал конструкцию ничуть не хуже.
Я обидчиво молчал, но скорей бы умер, чем показал бы матери, как я огорчен. Так вон оно что, думал я, он просто хотел занять меня делом. Мог бы и не беспокоиться, я бы не зачах от тоски и безделья. Но отчиму я не показал своего разочарования, чтобы не лишиться еще одного его поручения.
Назавтра, когда мы остались вдвоем, он спросил: чем же я думаю заняться теперь, когда школа кончена?
— Пока еще не знаю, — ответил я сдержанно, как бы разведывая смысл его заинтересованности. Он сдвинул брови, набычился и заговорил бубнящим, морализующим голосом:
— Человек становится рабом профессии только потому, что частенько приподымается на цыпочки. Да, чтобы глянуть лет на двадцать вперед и увидеть себя в каком-либо качестве. И он, конечно, старается увидеть то, что ему приятно. И торопит будущее и уничтожает нынешние дни. Разве ты не слоняешься попусту, разве не уничтожаешь день за днем, бездельничая и мечтая?
— Откуда ты знаешь, что я…
— Что мечтаешь? — перебил он высоким, звонким голосом — ничего бубнящего, поучающего. — Конечно, мечтаешь! Лучше всего мечтается в безделье. Впрочем, может быть, я ошибаюсь.
Неужели мое письмо обрисовало меня пустым красноречивым идеалистом?
— Я тебе писал, — проговорил я, едва удерживая дрожание лица, — я писал… зачем? Ведь все чепуха, потому что… не перебивай! — вскричал я. — Да, чепуха, потому что так откровенно…
— Ну, все? — произнес он терпеливо. — Слушай, если тебе не хочется чего-то говорить, то оставляй при себе. Это совсем ни к чему до конца изливать душу. — Тут он поглядел плутовато. — Надо, чтобы на донышке души кое-что осталось и проросло… ну, опять же для новых откровений. Да, да! — пылко воскликнул он. — Душа на то и дана человеку, чтобы в ней что-то оставалось храниться. А за письмо твое спасибо, — тихо кончил отчим.
— Ты спрашивал, чем я хочу заняться, — сказал я. — Пожалуй, я хотел бы поступить в университет. На факультет журналистики.
— А ты представляешь себе журналистику?
— Я кое-что написал и уже напечатал. Только под псевдонимом.
— Да? И какой же у тебя псевдоним? Хм, — сказал он, когда я назвал свой псевдоним. — Значит, ты вовсе де хочешь блистать своей фамилией, интересуясь только сутью дела. Похвально.
У меня было легко на сердце. Так бывает, когда осознаешь присутствие друга, его неравнодушие.
Отчим уходил на работу рано утром, возвращался запоздно. Он и в выходные дни исчезал надолго: приехали работники из московского НИИ, жили в гостинице и не признавали выходных.
— А разве не могут твои друзья прийти к нам? — сказала как-то мама. — Ведь все равно просиживаете у кого-нибудь на квартире или в гостинице?
Отчим удивленно вскинул седоватые брови, глаза его живо блеснули.
— У нас братва такая… накадит — не продохнешь. А Пименова тебя просто шокирует. Эх, и смолит! Но, знаешь, когда бабы курят, я, по крайней мере, не стесняюсь при них ругаться.
— Ты, ругаться? Это все равно как если бы пророк ругался.
— Нет, черт подери, иногда я не могу без ругани!
Мама засмеялась. Значит, договорились.
И вот через два дня вваливаются к нам — трое молодых людей в «стильных» пиджачках, цветастых рубашках, двое из них в очках, рыжая патлатая девица, еще двое — эти в годах, работяги, строгальщики или сварщики. Кто поклонами, кто за руку знакомятся с мамой и со мной и шумно, теснясь, проходят в комнату к отчиму. Там расхватывают складные металлические стулья и располагаются в самой непринужденной позе.
Патлатая Пименова, я и мама несем чай, комната все более оживляется, уже возгорается разговор. Пименова, наклонившись к маме, полушепотом бубнит:
— Это же Яхин, знаменитый строгальщик. Не обращайте внимания, он приглуховат и улыбается всегда…
— Наталья, — обрывает ее отчим, — куда ты сыплешь пепел!
— Ох, извините, — смеется Пименова и подмигивает маме. — Стой, Тарасенко! — И надвигается на одного из очкариков. — Тарасенко, стыдись! Если твоя рационализация сводится только к тому, чтобы резать деталь… ты инженер, не забывай об этом!
Но вот ее голос как бы мягчает, растворяется в глуховатом и спокойном голосе Булатова. Он говорит, склоняясь над лицом Тарасенко:
— Есть и другой вариант: наполнить песком место сгиба, греть током высокой частоты и гнуть, гнуть. А как же ты думаешь? Я Николая Кузьмича пригласил, чтобы вас поближе свести. Он кузнец по обработке… (Сидящий с Яхиным седой краснолицый дядька подвигается к ним, таща за собой гремящий стул.)
Тарасенко одобрительно посмеивается, но видно, что он еще и смущен.
— Стало быть, рама будет принципиально новая?
— Да, — отвечает Булатов.
Мама тихо выскальзывает из комнаты, Пименова, оглянувшись ей вслед, закуривает новую папиросу и подходит к мужчинам.
— А Балкарей что скажет?
Булатов смеется, взмахивает рукой:
— А, черт его задери! Но, — тут же усмиряет он себя и Пименову, — но знайте, Балкарей мировой спец! Работников своих замордовал, но сам он…
Балкарей прибыл на завод во главе группы в НИИ дорожного и строительного машиностроения. Вместе с заводскими конструкторами они корпят над проектом нового бульдозера. Балкарей нашим не нравится, это сразу видно, но, возможно, они лишь тонко льстят Булатову. Особенно непримирима патлатая Пименова.
— Будь его воля, он бы никому ходу не дал, — говорит она пылко и злобно. — Что, разве Тарасенко в конце концов не справился бы с картером?
— Справился бы, — отвечает Булатов. — Но взялся Балкарей и за день устранил течь. А, черт его задери! — вскипает он восторгом. — Поставил отражатель и — пожалуйста, сальник не нужен. То есть нужен, но лишь как отражатель пыли.
— Балкарей сделал за день, Тарасенко сделал бы за два — какая разница, — не сдается Пименова. — Просто Балкарей дрожит за свой престиж.
Булатов мягко укоряет:
— Наталья, милая, не делайте из людей стереотипы. На ваш взгляд он всего лишь пожилой руководитель, который дрожит за собственный престиж, боится конкуренции и держит молодых коллег в черном теле. А Балкарей талантлив и энергичен.
— То-то он вашу коробку управления похерил.
Булатов улыбается, как будто ему напомнили о чем-то очень приятном.
— А мой вариант ему понравился. Жаль, говорит, я раньше не взялся. Понимаете, ему интересно сотворенное другим.
— А потом он закрылся на неделю у себя в номере и вышел оттуда совсем зеленый.
— И дал блестящий проект! Он всего лишь уменьшил шлицы втулок, до чего я все же не додумался.
Булатов ликует и берет в широкое лоно своего ликования и Пименову, и юношей, и Яхина с Николаем
