– И никогда не пытайся мудрствовать! Никогда! Никогда!..
Почему мне так страшно? Или Рай ужаснее Преисподней?
4
Все утро ждали штурма, но королевский лагерь молчал. Лишь несколько всадников со стальными крыльями за спиной промчались мимо вала. Затем ударили пушки, но быстро смолкли, и вскоре на мертвое поле вышли те, кто еще остался жив. Перед тем, как убивать дальше, люди спешили похоронить мертвецов.
– Осада, друг мой, – наставительно заметил шевалье, поудобнее устраиваясь на барабане, – отнюдь не столь скучна, как считают некоторые. Напротив! При осаде всегда есть, чем заняться! Вылазки, мины, контрмины, засады, траншеи, эскарпы и контрэскарпы… Vieux diable! Вот увидите, нам будет весело!
Марс не бросал слова на ветер. С утра сотни ополченцев в белых свитках месили грязь, поднимая валы редута к самому небу. Черные реестровцы притащили еще три пушки и теперь деловито устанавливали их жерлами к врагу.
Все мои тонкие намеки пропали даром. Славный пикардиец не собирался оставлять редут. Как и брат Азиний – раненых, как и сьер еретик – свой мушкет.
А между тем вода успела смыть две гати из трех. Последняя уже исчезла под водой, пройти можно было только по пояс в грязной болотной жиже…
– Вы напрасно беспокоитесь, Гуаира! Я только что был у генерала Джаджалия, беседовал с ним…
Черт возьми, на каком языке?
– …И он сказал, что продовольствия у нас хватит на месяц. Ха! Да с такими запасами и с такими молодцами мы их всех разобьем! Parbleu! Вот когда мы осаждали Париж, и проклятый Мазарини приказал уничтожить все припасы, вот тогда было и вправду тошно. Крыс жрали, честное слово! А здесь бояться нечего!
Я не стал спорить с простодушным богом войны. Он был прав: еды хватало. И не только еды.
Пить стали с самого утра. Вначале – по шатрам, скрываясь и стыдясь. Затем, когда горилка ударила в головы, выкатили бочки на улицу. Пили молча, не глядя друг другу в глаза, черпали, снова наливали…
Пир кончился. Началась тризна.
– Генерал Джаджалий надеется, что синьор Хмельницкий скоро вернется. Говорят, хан отпустил канцлера Выговского и дал ему двадцать тысяч татар…
Я кивнул – говорят. И это, и многое другое. С самого утра, как только топоры ударили в дерево, раскупоривая бочонки с водкой, по табору поехало, понеслось, отразилось многоголосым эхом…
…Гетьмана увозят в Крым, его отпустили, требуют выкуп: три бочонка червонцев, четыре, десять. Ракоци спешит на помощь, Ракоци сговорился с королем, король обещает всех помиловать, повесить, посажать на колья, требует выдать старшину, оружие, гетьманскую хоругвь, собирается бежать в Варшаву, в Краков, в польском войске бунт, чума, голод, все то же – в казацком таборе, вместо сухарей и муки в мешках нашли крысиный помет, литовцы подходят к Лоеву, к Киеву, к Чигирину…
И потянулись через неверную гать вереницы усачей в ярких жупанах. Буревестники-запорожцы первыми почуяли беду, но не спешили встречать ее, неминучую, лицом к лицу. Что им гетьман? Кость в горле, чужой кнут над плечами!
Шли молча, не огрызаясь, под общий свист. Но вскоре свистеть перестали, и среди жупанов появились черные каптаны.
Пока еще немного. Реестровцы держались.
Странно, но белых рубах на гати я не увидел. Посполитые оставались в обреченном таборе.
– Однако же, вы грустите, дорогой друг! – тяжелая ладонь дю Бартаса ударила меня по плечу. – Бросьте! Ma foi! Мы еще повоюем!..
– Пане пулковнику! Пане пулковнику! До вас!
Вестовой джура – худой паренек в косо сидящем черном каптане, ударил каблуком в мокрую землю.
– Говорят, из Воронкивской сотни!
Шевалье поморщился, пытаясь понять полузнакомые русинские слова.
– Ке?
– Из Воронкивской, Переяславского полку. Говорит, вы ему нужны да какой-то пан Илочеченко…
Сейчас, в лучах выглянувшего из-за туч солнца, брат Паоло показался мне древним старцем. Обтянутый темной кожей череп, клок седых волос, выбившийся из-под мохнатой шапки, жидкие длинные усы. И глаза – близорукие, потухшие. Сколько ему? Семьдесят? Больше?
– Господин полковник? Вы разрешите мне поговорить с господином Илочеченком?
– С кем? Гуаира, это он вас так называет?
От удивления шевалье даже не сообразил, что с ним заговорили по-французски.
Объясняться было некогда. Как и соображать, каким образом меня нашли. Но тут же вспомнились слова моего провожатого: «…От пана полковника Бартасенко!»
Сам виноват, глупый Илочечонк!
Мы подошли к самому краю вала. Отсюда поле было видно целиком. Живые суетились возле мертвых, православный священник и кзендз стояли бок о бок, читая молитвы – каждый свою.
Вера веру борет… Доборолись, Адамовы дети!
