…И ведь кто притащил? Не альгвазилы, не Эрмандада даже. Крепкие такие парни в ризах зеленых.
Фратилы!
– Я и есть, – кивнул. – Так что будем знакомы, фра Луне!
Думал – удивится. Ан нет – только в ответ покивал, словно и ждал такого.
А я тем временем осматриваться начал. Привычка! В Ад попаду – тут же в котел нос суну да под сковороду загляну. Но только смотреть почти что и нечего оказалось в подвале этом. Ну, стол, длинный такой, на столе вроде как скатерка, на скатерке – распятие и бумаги кипа целая, перо опять же, чернильница. Табуреты – на одном фра Луне восседает (и вправду жердь, в полтора браса росту, не меньше), два пустые еще.
Мне табурета не полагалось. Стой, мол, столбом, Начо, мозоли оттаптывай.
…И ни дыбы, ни всего прочего. И на том спасибо!
– Ведомо тебе должно быть, Гевара, что привлечен ты к дознанию Святейшим Трибуналом города Севильи…
Вблизи его, фра Луне, и вовсе слушать противно было. Не голос – блеяние с треском пополам. Да я и не слушал почти. И так ясно – Супрема. Загребли тебя фратины поганые, Бланко! Дождалась свинья Мартинова дня![59]
– А посему ответствуй сперва: родом откуда, родителей каких, какого прихода?
На такую лабуду и отвечать не хотелось. Но – ответил, все одно разницы никакой.
…Вынырнул из темноты хмырь горбатый в окулярах, на табурет с краешку присел, пером по бумаге застрочил.
– А когда исповедовался ты в последний раз, Гевара?
Не удержался я – хмыкнул. Ай, славный вопрос!
– Да вчера, в Башне Золотой, фра Луне!
Думал – переспросит, дознаваться станет.
Не стал.
– А что ты, Гевара, можешь рассказать о проступках своих, Церкви нашей католической враждебных?
Еще краше вопрос, еще вкуснее. Видать, и вправду решил меня дон Фонсека по всем камешкам ребрами протащить – до самого Кемадеро. Чтобы прочувствовал я, мерзавец, каково это – помирать. Плаха да веревка – дело быстрое.
Правда, фра Луне?
– Слышал ли ты мой вопрос, Гевара?..
Молчать? А, собственно, зачем?
– Да все, что угодно, могу рассказать. Вам с какой стороны интересно?
Зашуршали бумаги. Вынул фра Луне пару листков из кипы, носом уткнулся. Вздохнул – горестно так.
– Жалко мне тебя, сын мой! Ведомо Трибуналу, что согрешил ты из-за своей доверчивости, ибо больший грех не на тебе, а на соучастниках твоих. Но и они в преступлениях своих покаялись, не утаили. Да только боюсь, оговорили злодеи эти тебя, Гевара. Ох, оговорили, напраслину взвалили! Посему расскажи сам, как все случилось, ведь не замышлял ты зла, лишь в заблуждение введен был.
Даже голос изменился у него, у жерди этой. Замяукал, что твой кот на масленицу, ласково так, сочувственно. И – снова в бумагу уставился. Не иначе – грехи мои в памяти освежить.
…А может, нашли уже сеньора лисенсиата? Нашли, на дыбу вздернули?
Вздохнул я горестно, потупился:
– Грешен, отче! И не оговорили меня – правду сказали. Велик мой грех против церкви нашей…
Вытянул шею фра Луне – ну, точно змеюка болотная! Вытянул, напрягся весь.
– Кайся, сын мой! Кайся!
– Попользовал я монахиню, невесту Христову – было дело. Хоть и по согласию, а нехорошо все же. И не один раз попользовал – дважды. Уж больно хороша оказалась!
Аж над столом жердь эту вознесло – в потолку самому.
– Правда?
– Правда, фра Луне! На поварне монастырской это сталось. Наклонилась она над столом – репу почистить, а я, грешный, сзади подкрался. Подкрался – да пристроился. Она репу чистит, а я…
Сглотнул фра Луне – громко так.
– Кайся, сын мой, кайся. Не пропускай ничего! Да с подробностями со всеми…
А сам ладонь к уху приложил – чтобы слово мимо не пролетело. Приложил – вперед подался. Заскрипело перо – вот и горбун при деле.
…Неужто тут и вправду такие дурни? Ой, не верю!
– А еще обыграл я монаха некоего в зернь костями подпиленными, свинцом залитыми. «Двенадцать» у меня выпало, а у него «три» только. Без ризы монах остался, без пояса даже.
