А у забора дуэнья круги пишет. То есть, не круги, а как и в первую ночь: появится – и сгинет. Исчезла, и тут же где-то в стороне вынырнула.
В общем, успокоился я только под утро, когда небо белеть начало. И уже спать собрался, как вдруг слышу – топот. Не в доме, хвала Деве Святой, на улице. Всадники – да не один, не два, чуть ли не десяток. Сон, понятно, сам собой пропал, и превратился я в одно большое ухо – растопыренное такое, словно у Дона Саладо. Точно – подъезжают. Куда – не видно, зато слышно – прямиком к воротам. А дуэнья черная уже там, а вот и стража, что на башенках мавританских, голос подала.
А затем – голоса, уже близко, во дворе. Высунул я голову – точно. Конные, у каждого лошадь заводная рядом.
Значит, гости – и не простые. Звон железный издалека слышно. А этот звук спутать мудрено. Ясное дело, с оружием гости. И оружия этого у каждого – полным полно.
Этого еще не хватало! Уж не Эрмандада ли пожаловала? Правда, шлемов я не заметил, так, может, сняли шлемы?
Эх, зря я в первую ночь из окошка не выпрыгнул!
ХОРНАДА XVII.
О том, как бежал сеньор Франциско Пенья.
К утру вроде как отпустило слегка. То ли из-за солнышка, то ли оттого, что бедняга Адонис плакать перестал – заснул, видать. А может, просто свыкся я. Кому утонуть не суждено? Вот именно, таким пикаро, как я, тем, кто по краешку ходит да на лезвии даги севильяну танцует. А годом раньше, годом позже…
Когда же во дворе оказался, то и вовсе весело сделалось. День прошел, ночь прошла, а я жив! Ну, не славно ли? А там, глядишь, идальго моего увижу, потолкуем о том, о сем. В общем, когда мы на дорожке, под старой оливой (высокая такая, выше крыши), нос к носу с ее сиятельством столкнулись, я даже улыбочку изобразил. Добрейший, мол, вам денек, сеньора де Кордова, хорошо ли почивать изволили?
Не ответила. Не увидела. Через меня посмотрела – насквозь.
Эге!
Шагнул я в сторонку, дабы ее сиятельству дорогу не загораживать, глаза потупил слегка, а сам гляжу – не отрываюсь. Ох, не так что-то с маркизой. То есть, совсем не так. Во-первых, не узнает никого – ну, точно как сеньор Пенья. Глазами пустыми по сторонам рыщет, губы кривит, словно завыть собирается. Что-нибудь этакое: «О-о-о-о-о! Адони-и-и-с!». Во-вторых, не одна она. И не с беднягой Адонисом, понятно, а с какой-то дамой. Плотной такой, широкоплечей, в черном.
Тут я и ахнул. Да это же дуэнья! Персоной собственной. Жаль, лица разглядеть не успел, только и заметил, что волосы короткие, не женские какие-то. А ступает дуэнья эта черная твердо так, аж гравий трещит, на ногах – туфли-чапины, тяжелые, старинные, такие только у меня дома в Астурии и носят. А ее сиятельство улыбается себе блаженненько, головой крутит – и на руку дуэньи опирается.
И еще показалось, что вроде как постарела сеньора маркиза. Или морщинки легли, или кожа потемнела, серой сделалось.
Ну, это, видать, от ночи бессонной. Спать надо, а не голышом среди свечек выплясывать!
Поглядел я ей вслед и дальше пошел – идальго моего искать. Вокруг дома пробежался – нет его, одних учеников этих, которые с книжками и бородами, встретил (если, конечно, слуг не считать). Я к воротам, а там…
– Эге, парень, да ты, видать, с Берега?
Пятеро… Нет, шестеро даже, рожи – смотреть страшно, кинжалы у пояса, шляпы серые, пастушеские, сапоги высокие, мехом вверх.
Уж не гости ли ночные?
– С Берега и есть, – киваю я с видом невозмутимым. – От Калабрийца. Слыхали, может быть?
Переглянулись рожи, кивнули. Слыхали!
– А мы, стало быть, монтаньес. С Горы, от Риваро Коррехи.
И я о них слышал – о тех, которые с Горы. И о Риваро тоже. Не встречался еще, правда.
– Ты, чего, Коста, тоже тут служишь?
Я плечами – дерг. Понимай, как знаешь.
– Ну его, маркиза этого! Даже не заплатил. Или мы виноваты, что Бенито Гарсия, дурак старый, попался? Сделали работенку – так плати, не задерживай! А с Гарсией пусть сам разбирается.
Изобразил на лице я сочувствие и дальше пошел. Мне бы удивиться, да за эти дни я напрочь удивляться разучился. А вообще-то говоря, непонятно. С Берегом многие благородные дружат. Кому винцо требуется, кому шелк-бархат, кому кость слоновая (хорошо продается!). А Гора – это же сплошь душегубы-разбойники, Калабриец с ними и дел никогда не имел.
Или их сиятельство в долю вошли – кошели на больших дорогах отбирать?
Ох, и попал же я!
– Нет, нет, Начо, ничего плохого о доме сем, равно как о хозяевах его, сказать не могу. Однако же…
Поглядел я на рыцаря моего, кивнул. В том-то и дело, что «однако же».
