калитки. На нем не гимнастерка – кожаная куртка. Приметная куртка, целиться легко. Но я не могу в него стрелять!
Уже близко! Огонь!..
[…………………………..]
Я их хорошо знаю – этих, с красными пентаграммами на фуражках. Всегда мечтал сойтись лицом к лицу, стволом к стволу. «Там», у доктора Джекиля, такому не сбыться, зато сбывается «здесь», среди холодных скал, у стальной двери, к которой я никого не подпущу. Их много, их всегда много, они нападают сто к одному, словно саранча.
…Огонь! Огонь!
Темноволосый снова впереди. Без него орава давно разбежалась бы, попряталась за камни, он у них главный – широкоплечий паренек в приметной кожанке, он поднимается первым, первым идет под мои пули. Сколько ему? Шестнадцать? Семнадцать? Но я не могу в него стрелять!
[…………………………..]
Ну, вот и все. От ленты – только огрызок, светло-зеленые гимнастерки совсем близко, раскаленный металл дышит жаром.
Даже не покурить. Поздно!
Ты, в кожанке, ты снова впереди? Куда лезешь, парень, я же тебя старше, старше на целую жизнь. Я знаю, что прав! Это ты не прав, ты воюешь не за тех, не за тех! Кому нужна твоя храбрость, у меня еще остались патроны, палец лежит на гашетке… И не будет ничего – ты не познакомишься с молодой веселой студенткой, твой сын не будет носить пилотку-«испанку», тебя не пошлет в разведку генерал Лелюшенко…
Почему ты за НИХ? Почему?
Но я не могу стрелять…
Брось-брось-брось-брось – видеть то, что впереди.
(Пыль-пыль-пыль-пыль – от шагающих сапог!)
Встаю. Вытираю липкие от пота ладони.
Вот он я, дед!
[…………………………..]
– Тебе не очень хотелось говорить о войне, дед. О той, что вы называли Отечественной. Но о другой – о своей первой войне – ты не рассказывал ничего. Вообще ничего, ни слова!
– Рассказывал. Я был пулеметчиком на тачанке. Помнишь? Ты еще смеялся…
– Смеялся – когда ты поведал, как вы почти каждый день удирали от страшных бандитов, а ты отстреливался и все боялся, что догонят. Но я уже не маленький, дед. Я знаю, что такое ЧОН. Часть особого назначения при ВЧК, правильно? Я видел твои фотографии, они даже в музее висят. Ты в заднем ряду, в кожаной куртке, коротко стриженный, но все равно тебя легко узнать.
– Тебе показалось. Я никогда не носил кожаную куртку. Там я в обычной рубашке. Мы вернулись из-под Валок, был очень тяжелый бой.
– И еще фотография – ты со своим другом. Там ты чуть постарше…
– Это 1921-й. Нашу часть тогда как раз расформировали. Сфотографировались на прощание… Что тебя удивляет, солдат Яшка? Что я пошел к красным?
– Тебя звали к Деникину.
– Звали. И не просто звали – чуть ли не силком тащили. Мои же родственники. Я остался один, без отца и матери, вот и хотели пристроить. Говорили, что у Деникина сапоги хорошие дают. С подковками.
– Но ты пошел в ВЧК, дед!
– Деникинцы расстреляли моего крестного, после смерти отца только он нам помогал. Помнишь, мы ездили в Валки, я показывал это место? Гонтов Яр. Там многих расстреляли, а даже памятника нет… Ты бы поступил иначе?
– На твоем месте? Не знаю. Я не батрачил с семи лет…
– С шести, солдат Яшка, с шести. Но дело не в этом. Не только в этом… 20 августа 1991 года, когда еще не знали, чей верх и будут ли стрелять, ты вышел на площадь?
– А вот теперь жалею. Чума на оба их дома!..
– Меня хватило на дольше. На всю жизнь… Знаешь, было очень страшно в последние годы. Я видел, чувствовал, что рухнет. Помнишь, ты спрашивал, кто будет после Брежнева?
– И ты не ошибся, дед. За десять лет угадал! До сих пор поражаюсь.
– А я думал, не кто будет, а ЧТО. И тоже угадал. Потому и был о страшно.
– Говоришь, хватило на всю жизнь? И ты никогда не усомнился? Друг – тот, который рядом с тобой на фото, он тогда застрелился, верно? В тот же день?
– На войне гибнут не только от пуль.
– Твоих родственников, почти всю нашу родню, раскулачили и сослали. Ведь правда?
– Правда. Уезжая, они сожгли наш дом.
– Это что, дед? Классовая борьба?
