для консультаций, конечно, можно было трактовать либо как знак того, что новая политика сдерживания принесла плоды, либо как свидетельство неуклонного ухудшения отношений{748} .
В качестве предосторожности Вышинский послал Гавриловича успокоить Шуленбурга. Но их встреча обнаружила неверность оценки ситуации Кремлем. Высказав предположение, что Гитлер «не получает полной и достоверной информации о положении дел от своих ближайших соратников»{749}, Гаврилович, воспользовавшись своим новым положением министра, настаивал на передаче своего послания германскому лидеру лично. Он не скупился на упреки немцам за насильственное принуждение югославов присоединиться к Оси. «Это уж слишком, — заявлял он, — требовать от народа, который вы считаете низшей расой и который имеет серьезные обязательства перед Союзниками, не только отказаться от нейтралитета, который мы хотим сохранить, но еще и помогать вам сражаться с этими самыми Союзниками и любить вас». Однако личное послание Гавриловича Гитлеру было согласовано с советской позицией. Подтверждая обязательства по отношению к Оси, он, тем не менее, требовал, чтобы пакт не нанес «ущерба жизненным интересам и чести Югославии». Заканчивал он предостережением «…против ошибок, более крупных, нежели первая. Мы будем биться с мужеством отчаяния за каждую пядь нашей территории и до последнего солдата. Мы не претендуем на то, чтобы победить Германию, но мы достаточно скоро сможем поставить Германию и Италию в очень трудное положение». Гаврилович направил сходное обращение к Россо, надеясь, что Муссолини «употребит свое влияние в Берлине, чтобы избежать конфликта, могущего стать очень серьезным для обеих стран»{750}.
Переговоры приобретали столь деликатный характер, что телеграммы между Москвой и Белградом показывались теперь только лично Сталину и Молотову, тогда как Вышинского, персонально ответственного за переговоры, лишь знакомили с их общим содержанием. Как мы убедились, сталинская демонстрация влияния на Югославию предназначалась для того, чтобы вернуть Гитлера за стол переговоров. Встреча с Шуленбургом, вкупе с последующими разведывательными донесениями, вызвала тревогу. Поэтому Сталин всерьез заколебался между боязнью провокации и желанием видеть Югославию сражающейся. Советский Союз не мог допустить, чтобы Констанца, Бургас, а теперь и верховья Дуная оставались в руках немцев. Падение Югославии, последнего оплота независимости на Балканах, открыло бы немцам дорогу прямиком к турецким Проливам, в то же время защищая их правый фланг, если бы они решили двинуться на Советский Союз. Тем не менее, боязнь провокации, подстегнутая предостережением Шуленбурга, и подозрения, что Гаврилович действует «под влиянием Криппса», брали верх{751}.
Таким образом, маленькая надежда, еще остававшаяся у Гавриловича, рухнула, когда его вновь вызвали к Вышинскому поздно вечером. Как он с изумлением обнаружил, русские без всякого предупреждения модифицировали основной пункт соглашения, сведя его по сути к объявлению нейтралитета вместо пакта о дружбе и ненападении. Уверения Вышинского, что даже простое публичное заявление «представляет важный шаг в деле укрепления мира на Балканах», не произвели на него впечатления, и встреча окончилась ничем. На заключительной встрече «взвинченный» Гаврилович порицал новое предложение русских как сильно разбавленную версию первоначального предложения о военно- политическом альянсе. Поэтому он отложил подписание пакета соглашений до следующего дня, ожидая дальнейших консультаций с Белградом. Для русских спешное заключение соглашения, пока немцы не предприняли какую-либо военную акцию, было важно, чтобы разрядить атмосферу в их отношениях с Германией; Гавриловича перед уходом предупредили, что времени в обрез и «то, что возможно сделать сегодня, может быть невозможно сделать завтра»{752}. В ту же ночь члены Политбюро собрались на сталинской даче и одобрили соглашение, ожидая того же от югославского правительства{753}.
Следующее утро Сталин встретил в уверенности, что ловко побил немцев и англичан их собственным оружием. Ему удалось без единого выстрела отстоять советские интересы перед Гитлером, избежав ловушки и не оказавшись преждевременно втянутым в войну. Действительно, как отметили в советском Наркомате иностранных дел, Молотов, в сравнении с прежними днями, выглядел «возбужденным и весьма оптимистично настроенным». Он объявил, что «мечты генерала Симовича о пакте о взаимопомощи» не совпадают с целями Советского Союза{754}. Оптимизм, однако, оказался недолговечен, поскольку всплыли прежние разногласия среди югославов. С возобновлением переговоров югославская миссия стала настаивать на своем требовании восстановить первоначальный вариант соглашения о дружбе. Теперь, поскольку Советский Союз нельзя было вовлечь непосредственно в военные действия, Вышинский готов был согласиться, что дополнительное соглашение между Югославией и Англией было бы «целесообразным»: оно исключало вероятность сепаратного мира и отдаляло опасность нападения немцев на Советский Союз{755}.
Поскольку война приближалась с каждым часом, югославское правительство мало радовали уклончивые заявления Лебедева, что «Советский Союз уже борется за мир в Югославии и старается заложить политический фундамент для упрочения этого мира в будущем». Переговоры фактически остановились, как узнал Лебедев вечером. Вместо того чтобы поднять народный дух, соглашение может «ухудшить положение Югославии»{756}. Договор о нейтралитете не способен служить югославским интересам, так как фактически развязывает Гитлеру руки в войне с Югославией. Поэтому предложение было отклонено и Гавриловичу поручено настаивать на заключении пакта о дружбе и ненападении. Югославы предприняли последнюю попытку примириться с немцами, сообщив им, что переговоры в Москве — результат кратковременного «возбуждения» после восстания, но против них был весь кабинет, который «хочет достичь взаимопонимания не с Москвой, а с Берлином»{757}.
Подписание соглашения первоначально планировалось на 10 ч. вечера 5 апреля. К полуночи Деканозов из Берлина сообщил Сталину, что германское вторжение в Югославию неминуемо{758}. Наведя справки в Наркомате связи, узнали, что югославская делегация никаких телеграмм этим вечером не получала. Далее началась бурная деятельность. В час ночи разыскали Гавриловича, укрывшегося на поздней вечеринке, устроенной американским послом{759}. Он, однако, не проявлял склонности к сотрудничеству, сообщив Вышинскому по телефону, что не ждет ответа от правительства раньше следующего утра. Вышинский никак не мог принять отказ. Для Гавриловича специально устроили возможность поговорить по прямому проводу с Симовичем из своего посольства{760}.
Гаврилович стал настолько подозрителен, что не мог исключить возможности ловушки со стороны русских. Поэтому разговор приобрел довольно сюрреалистический характер:
— Генерал Симович на проводе.
— Откуда вы говорите, генерал?
— Как откуда? Почему вы спрашиваете?
— Где вы, генерал? Дома или в рабочем кабинете?
— Но почему вы спрашиваете об этом?
— Я должен знать, генерал.
