Прим – такой же Прим, как я – Фабия Фистула. Кто он, мне знать не положено, только не секрет это. Сенатор – тот самый, с которым мои лохматые шептались. Его отца и деда убил Сулла, а он… Хоть и не римский сенатор, всего лишь капуанский, но все же!
Выдать же нас – не выдадут. Не потому, что глаз мимо скользнет (отловил сиятельный «волчицу» ночную, великое дело!), а потому как верная эта таберна, наша. Нет здесь чужих. Только знать такое сенатору ни к чему.
– Папия, на всякий случай. Для «волчицы» ты слишком хорошо оделась. В таких местах бывают только «шкуры», им твой гиматий и во сне присниться не может. И браслет, тот, что на левой руке…
– Спасибо, Прим, учту. Ты, я вижу, большой знаток!
Жаль, мало о сенаторе знаю. Говорят, неглуп, говорят, весь дом фресками расписал и статуями обставил. И по девочкам ходок. Не только по девочкам, конечно. По аукционам, где имущество казненных продают, тоже. Только мало этого, иное бы узнать.
– Папия! О делах я буду говорить только с одним человеком. Правило заговора: тайну знают лишь двое. Один свидетель – не свидетель, понимаешь?
– О делах ты будешь говорить со мной, Прим!
Чего хочет любитель фресок? Братья Ресы думают, что он от страха серебро им подбрасывает, но тут, похоже, посерьезней дела. То ли кровь деда и отца все еще не высохла, то ли в ином, мне пока непонятном, причина.
А как сидит! Словно не на табурете в таберне ночной, а в курии, в курульном кресле слоновой кости. Знаток заговоров, как же! Хорошо, что ночь, хорошо, что гуляют все. Сказать? Нет, сначала выслушаю.
– Мои друзья согласны помочь. Мы не ставим условий. Никаких. Нам нужен бунт, больший кровавый бунт. А еще лучше – война. Сейчас! Мы даем деньги – и дадим еще. Если нужно – оружие. Вначале немного, потом сможем больше.
– Оружие? Оружие – это хорошо, Прим! Ты сможешь его достать… сейчас?
Все-таки храбрый он, сенатор! Пусть один на один, пусть я – внучка консула, но всякое случиться может. Подвесят сиятельного на крюк – и зови трубачей![5] «Нам нужен бунт… Сейчас!» Учитель и до осени готов подождать. И еще: «нам». Кому это – «нам»? Спросить? Нет, нельзя.
– Можешь не отвечать, Папия, просто скажу. Заговор мне видится так: мы, кто-то в гладиаторской школе и те… кто рассказал о тебе. Я много пропустил?
– Я могу не отвечать, Прим. Правда?
Мало ты знаешь, знаток заговоров! Сегодня, в самый разгул, когда народ угощением давился, поговорил со мною один пастушок. Молоденький такой, безбородый. Поговорил, привет от Публипора Апулийца передал. И со школой не так просто. Есть Крикс, а есть и Другой.
Но я же могу не отвечать?
– Передай вашему… вашему главному. Чем больше успех, тем больше помощь. Спешите! Разбойничьей шайке мы дадим медь, отряду – серебро, войску – золото. Передашь?
– Передам, Прим. Не забуду.
Только кому передавать? Главный-то у нас кто? Крикс – он в школе, Публипор на пастбище горном. Братья Ресы? Так они только со своими шепчутся. Учитель? Но он ни разу ни о чем даже не спросил.
Кому же рассказать-то?
– И еще… Папия, мы должны решить сразу. Всей власти мы вам не отдадим и о власти говорить пока не будем. Когда у вас появится войско, когда вы станете бить легионы – тогда и поделим. По справедливости. Но тебе… Могу обещать, что имущество твоей семьи будет возвращено. Твои дети станут сенаторами. Этого можешь главному не передавать.
– Угу.
Хотела я ему сказать, напомнить хотела. Из-за таких предателей, как он, и погибла Италия, семья моя погибла! Но – смолчала, потому что поняла: не шутит сенатор. И те, кто с ним – не шутят. Мы-то пока только о бунте и мечтаем, а «они» уже, выходит, власть делить собрались? «Они» – но кто «они»?
– Насчет оружия… Сейчас, именно сегодня, не выйдет, но через четыре дня из Рима в Помпеи повезут гладиаторское оружие для тамошней школы. На сотню человек хватит. Точное время и маршрут сообщу завтра.
– Только не забудь, Прим!
Поглядела я вокруг, зажмурилась. Вот и все! И сомневаться поздно, и мыслями ненужными себя мучить. Все решили без тебя, Папия! Без тебя, только теперь твой черед пришел. Как это я тогда сказала? «Кем бы он, Другой, ни был, у нас тоже есть, что предложить»? Вот теперь действительно – есть!
– Я пойду, Папия. Спешу!
– Я тоже спешу, Прим, очень спешу, но из таберны так не уходят. Ты же «волчицу» подцепил, а даже вина ей не взял. Люди – они с глазами, не только нас приметили, но и то, что винцо на столе – мое. Так что придется нам слегка обождать. Между прочим, земли нашей семьи, те, что у Беневента… Их купил ты, правда?
– Как блюсти Закон, Учитель? – спросила я однажды. – Можно карать нарушителей, устрашая прочих, но разве в силах мы остановить нечестивца, решившего в сердце своем переступить заповеди? Ибо… То есть… Я расскажу тебе притчу, Учитель!
Он засмеялся. Редко я слыхала такой смех.
– И о чем твоя притча, обезьянка?
– Это притча… Притча о засеянном поле. Когда заколосится хлеб, прилетят к полю твоему жадные птицы, и сядут на деревья, что растут вокруг, алкая твоего зерна. Как уследить за каждой? Прогонишь одну – прилетит дюжина, убьешь дюжину – прилетит тысяча. Ты сможешь побеждать птиц, но хлеб твой все равно будет расхищен.
– Умница!
Сел рядом, взглянул мне прямо в глаза.
– Взрослеешь, Папия Муцила! Мера за меру, кожа – за кожу. Я тоже отвечу притчей. Как можно победить птиц, алкающих твоего зерна? Есть три способа: прогнать их камнями, срубить деревья, что окружают поле – или переехать подальше от этого места. Какой способ стоит выбрать?
В Его глаза засветился огонек – памятный зеленый. Цвет весенней травы.
– Я еще не выросла, Учитель! – улыбнулась я в ответ.
– Тогда слушай. Все три способа хороши, но недостаточны. Поэтому надо сначала прогнать птиц камнями, потом срубить деревья – и переехать подальше. Поняла?
– Поняла, что Ты шутишь, – вздохнула. – Хлеб все равно не сохранишь, Учитель.
– Верно.
Огонек в Его глазах стал пламенем, потемнела зелень.
– Тогда сама стань птицей, Моя ученица Папия Муцила! Самой сильной птицей, самой умной птицей – и возглавь стаю. Уведи ее подальше на просторы моря, и пусть летят они, пока не иссякнет сила крыльев их. И сядут они на воду, и станут поживой чудищ морских! Ты же взмахни крыльями – и воспари к Небу!
– Так поступаешь Ты?
– Так поступаю Я.
Теперь слова Его казались камнями, гладкими полированными плитами древней стены. Ни зазора, ни выемки, даже лезвие не пройдет.
– Когда отказался Я поклониться Человеку, ибо не велит Закон кланяться творению, но только Творцу, соблазнились братья Мои и сказали в сердце своем: Вот Он, Первенец, не послушал Отца, оказавшись в числе недостойных. Мы же не соблазнимся вовек, и не войдет в сердца наши дурное побуждение. И тогда решил Я испытать верность их, дабы охранить Закон от предательства. Знал Я, что не люб Человек моим братьям, ибо слишком люб Отцу. Повелел Отец Человеку быть наместником над миром, и преисполнились ненависти души братьев Моих, поскольку выше и совершенней мы того, кто создан из куска глины.
– Так все – из-за человека, Учитель? – перебила я.
– Не из-за человека. Из-за мира, сотворенного Отцом. Если бы ты видела, Папия, как он был прекрасен, только что сотворенный из Хаоса! Когда утверждались основания его, когда положен был краеугольный камень его, ликовали утренние звезды, и мы, сыны Отца, восклицали от радости. И эту красу отдать
