обезьяне? И дождался Я часа, и воззвал к братьям, дабы изменить мир и установить иную власть. Поднял Я свой Стяг цвета весенней травы и повел соблазненных на приступ Небес. И увидел Отец, сколь слаба вера в братьях Моих, и сколь много среди них изменников. И отделился свет от тьмы, слуги Закона – от врагов его.
– Или братья Твои – безумцы? – поразилась я. – Ты же сам говорил, Учитель, что Отец – всесилен, Он и есть – Все! Как можно бунтовать против Него?
– Обезьянка, обезьянка…
Голос стал другим – тихим, мягким, словно Он и вправду пытался растолковать истину маленькому лохматому зверьку.
– Сила сама ставит Себе предел, иначе разрушит все, что есть в мире. Отец создал мир, отделив его от Самого Себя. Поэтому мир, существующий ныне вне Отца, имеет свою Силу. Уничтожить ее всеконечно нельзя, ибо тогда мир исчезнет. Понимаешь, Папия? Все, сотворенное Отцом – подобие Его, мир – тоже подобие, и в нем есть тот, у кого существует собственная воля. Он не может победить Отца, как часть не может овладеть целым, но стремится переделать мир по своему желанию, а не по чужому. Ему нужны слуги, и он готов за этот платить.
– Невидимый Отец?
– Невидимый Отец.
– Это то, что мы можем предложить. Решайся, Спартак! Такого случая больше не представится. Италия – и ты. Договорились?
– Италия – и я… Договорились, Папия Муцила! Но если я – это я, значит, Италия – ты?
– Нет, я не Италия. Я – твой ангел, Спартак!
Его сын сейчас – седой старик. Беспощадно Время… В детстве он все время расспрашивал про отца – и меня, и Аякса, и тех, немногих, кто уцелел. Каждый рассказывал свое, и мальчик сам выдумал сказку – сказку про Великого Спартака, Спартака Победителя. Теперь он рассказывает ее внукам.
Лет пятнадцать назад, когда мы вели переговоры с консулом Марком Випсанием Агриппой, тот так же просил: «Расскажи!» Для Агриппы Спартак тоже сказка: вождь погиб, когда будущий соправитель Цезаря Младшего только надел детскую буллу. Я рассказала – многое, очень многое, старые секреты уже никому не опасны. Рассказывала и другим, но каждый раз понимала, что и это – сказка. Я не забыла, память еще тверда, но Время изменило краски, исказило рисунок. Мы помним лишь то, что хотим – и таким, каким хотим. Лицо, глаза, улыбка… И я не могу точно сказать, помню ли я Спартака – или только образ его, сотворенный Памятью?
Лишь голос врезался в душу – острием кипрской бронзы по мрамору. Голос, сказавший мне в ту ночь: «Хочешь стать моим ангелом, Папия Муцила? Да будет так!»
Мне никогда не снится этот голос. Я его просто слышу.
– Здравствовать и радоваться! – отчеканил конный декурион, появляясь в дверях. – Докладываю! Прибыл. Да! Могу ли приветствовать сиятельную Фабию…
– Замок, – кивнула я. – И задвижка тоже. Здравствуй, Феликс. Заходи.
Гай Фламиний, уже устроенный мною на табурете возле окна, на «Здравствуй!» не сподобился. Впрочем, его негромкое ворчание можно было истолковать и так.
Оглянулась. За окном солнышко светит, под окном – шум голосов. Душновато, жарко. Летний капуанский денек, самый обычный. И два героя – в моей комнате и не на привязи. Делать нечего, сама позвала!
Аякса нет. У одноглазого своя служба.
– Прибыл! – повторил Феликс Помпеян, справившись с задвижкой. – Приветствовать…
– Хозяйки нет, – вздохнула я, сообразив, что даже не придумала, куда деть ее, сиятельную. – И не будет. Пока.
Поглядела на клепсидру – кончилась вода, а перевернуть не догадалась. Ничего, солнце не за тучами, можно и по солнцу.
– Пойду, наверно, – поэт выразительно взглянул на Феликса, затем на меня. – Надо…
Ох, ребята, ребята! И не скажешь, не объяснишь.
– Не надо! – отрезала я голосом, что у твоего центуриона. – В городе очень жарко. Душно. Будем сидеть здесь! Ты будешь… читать стихи. Ясно? А мы с Феликсом – слушать.
О кувшине вина я не забыла – озаботилась. Потратилась на фалернское ради такого случая. И об омаре вовремя вспомнила, послала мальчишку в ближайшую рыбную лавку. А то обидно, два раза показали, ни разу не попробовала. Вот он, красавец, клешней грозит!
– Стихи? – брови декуриона полезли вверх. – Стихи – песня. Служат. Нет. Служит. Подъем боевого духа. Да. Исполняется каждый день. На строевой подготовке. Петь полагается громко. Да! Команда: «За-пе- вай!»
Бедняга Гай застонал, и я поспешила вмешаться.
– Сейчас ты, Феликс, нальешь всем вина… Нет, я сама налью, а то ты перепутаешь. Вино хорошее, вода горная, со снегом, мы сядем, потом Гай будет читать свои стихи…
То ли показалось, то ли парни и в самом деле переглянулись?
Первый кубок я перелила. Вроде и вина в меру плеснула, и воды, но только растеклась лужа по столу – красная, вперемежку с тающим снегом. Помянула я Плутона с Цербером, поискала глазами тряпку…
– Папия!
Ребята стояли рядом, плечом к плечу. Как подошли, не услыхала.
– Случилось? Хозяйка обижает? Да? Помочь?
– Папия, что с тобой? Что мы можешь сделать?
Не слепые они, конечно. Только что ответить? Что я просто не хочу завтра обмывать их трупы?
– Ничего не случилось, мой Гай! Ничего не случилось, мой Феликс! Пока. А чтобы совсем ничего не случилось, вы сделаете то, о чем прошу.
– Стихи, – кивнул декурион. – Слушать. Вино. Пить. Да!
– Стихи, – согласился поэт. – Если хочешь, Папия, можем спеть. Хором, по команде: «За-пе-вай!»
– Хором?! – глаза конного декуриона загорелись. – По команде?
– Начнем с омара, – решила я, заставив себя улыбнуться.
– Омар! – послушно кивнул Феликс. – Панцирь. Защитное вооружение. Как у легионеров. Да. Нет! Лучше. Удобнее. Вкусно!
Я поглядела на омара, но тому было уже все равно.
Петь не стали, зато стихи оказались о войне. Странные стихи! Гай пытался объяснить про особенности языка, про то, как пришлось возиться с переводом.
Тимофей Милетский исхитрился. Грек, понятно, кто же еще? Как о такие строчки («особенности языка»!) мой Гай собственный язык не сломал? Но звучало страшно. «Смерть нес полновес свинца…»
Давняя битва у острова Саламина. Греки против персов, корабли против кораблей, сила – против иной силы. Пенный вихрь не Вакхова питья захлестывает горло тонущих, заглушая предсмертные проклятия. Смерть, смерть, смерть…
