Кивнула я, Фабию Фистулу, чтоб ей пропасть, вспомнив.
– Все это – для начала, уважаемая Папия. А потом и о твоих гостях подумаем.
Протянулась рука к килику черному краснофигурному. Странно, отчего мне его пальцы маленькими показались? Здоровенная лапища, словно у медведя! Схватит – не вырвешься.
– Там, на Везувии… Как думаешь, Папия, получится?
Вздрогнула я от слов негромких. И так, значит, бывает. Если по улице бегает что-то похожее на собаку – и если жирный дядька в таберне достоинство глиняное над входом вывешивает… Вот тебе и Помпеи!
Поглядела на него, дядюшку Огогонуса, мудрого медведя из помпейской берлоги, но уж совсем иначе, чем прежде.
– Получится. Обязательно получится!
Тени, тени со всех сторон – обступили, не отпускают, не уходят. «Склонились вечерние тени, тени смертные», – сказал как-то Учитель. Никого уже нет, никого! А я еще здесь – седая старуха на самом краю света, в пропасти Сатурна, в безвидном Шеоле. «Вспомни! Вспомни! – просил меня консул Агриппа. – Никого уже не осталось, никого!»
Ты был не прав, консул, мудрый римлянин, пытавшийся помирить последних спартаковцев с наследниками Волчицы. Ты уверял меня, что Рим уже не прежний, иной, что старая кровь давно высохла. Я не спорила, может, ты и не лгал. Может, и сам верил, хотел верить.
Марк Випсаний Агриппа умер двенадцать лет назад. Успел ли он пересказать то, что мне удалось вспомнить? Успел ли записать?
Ты был не прав, римлянин. Я еще жива, я – последняя. Но тени уже здесь, окружили, обступили, торопят. «Склонились вечерние тени, тени смертные»…
Но я еще здесь и знаю – почему. Капуя, Помпеи, Рим, кровавое поле у Брундизия, далекий город на краю света…
Твоя война еще не кончена, Папия Муцила!
– Лагерь разбили возле шестой мили на Аппиевой дороге. Не спешат.
Дорожник достать? Не стоит, и так помню. И помнить пока нечего: Рим, Аппиева дорога, шесть миль южнее.
– Когорт пять, но все – неполные. В центуриях по шесть десятков, даже в первых, сдвоенных. Клавдий Глабр ждет, пока подойдут новобранцы.
На пареньке – дорогой шерстяной плащ с узкой красной каймой. Жарковато – зато красиво. На пальце массивный золотой перстень. Неужели римский всадник? Настоящий?
– Почему когорты неполные, Секунд? Они же городские, постоянного состава?
В этом я уже разбираюсь. Во всяком случае, думала, что разбираюсь. И Крикс рассказывал, и сам Спартак.
…Секунд – Второй потому что. Первый, понятное дело, наш сенатор. Имени у парня спрашивать не стала, так сразу и назвала – Второй.
– У прекрасной Папии есть время?
«Прекрасная» – выдумал же! Сколько лет пареньку? Не старше меня, наверно, только что детскую тогу снял, буллу отчим богам посвятил. Не по себе юному всаднику – и не оттого, что секретами делится. Прислал его Прим с поручением тайным, но не сказал к кому. Меня увидел – покраснел, глаза потупил, замялся.
– Секунд, у нас есть время. Много. Ты уже понял, куда попал?
Надо же, опять краснеет!
– Попал ты в город-лупанарий, в «волчатник» самый попал. Уйдешь отсюда сразу – не поймут. А поймут – еще хуже будет.
Прав дядюшка Огогонус, глазастый тут народ. Поди, уже вся таберна шепчется, какой гость ко мне пожаловал, молоденький да богатенький. А то и вся улица.
– Как это… стыдно!
Поглядела я на него, головой покачала.
– О чем ты, Секунд? Какой стыд у римлян?
– Никакого!
Вскочил, шеей узкой дернул, пальцами длинными хрустнул. Ого!
– Никакого, прекрасная Папия! Только не Помпеи – «волчатник», весь Рим – «волчатник». Клоака, грязный лупанарий! И если мы погибнем, если боги от нас отступятся, так нам и надо!
Ого – еще раз. Знакомо, знакомо! Интересно, не родич ли Секунд сиятельному Гнею Юлию Цезарю Агенобарбу?
– Сулла, этот негодяй!.. Он – убийца и нарушитель законов, но даже это не самое страшное. Он растлил Рим – своими продажными девками, своими грязными мальчишками. Так и сдох, покрытый прыщами и язвами!
Уже не ох – ух! А ведь этот паренек – римлянин, настоящий, потомственный. Видать, и таких Волчица допекла!
Развел руками, улыбнулся виновато:
– Извини, прекрасная Папия! Как говорится, молчи язык, хлеба дам, но ты – друг Сертория, ты тоже с нами. Почему он медлит, почему не возвращается? Сейчас самое время, без своего Суллы эти мерзавцы перессорились…
Отвернулась я, чтобы взглядом с ним не встречаться. Спрашивай, римлянин, спрашивай, а я сейчас маслица в огонь подбавлю. Все ты мне расскажешь, все! Может, и зачтется тебе, когда таких, с кольцами, станут к крестам приколачивать. А здорово, когда у врагов твоих – раздрай! Гнев и ненависть – они золота надежней.
– Не горячись, мой Секунд. Серторий не может рисковать жизнью своих друзей – и твоей тоже. В Риме стоят два консульских легиона, лучшие войска. Что будет, когда мы высадимся в Остии?
– Два легиона? – паренек даже растерялся. – Два? Серторию так сообщили? Прекрасная Папия, его обманули, никаких легионов в Риме нет. Клавдию Глабру пришлось взять городские когорты, потому что больше и брать нечего. Я знаю точно, мой дядя пропретор Сицилии…
Присела я поудобнее, улыбнулась – да и слушать приготовилась. Пошла вода по акведуку!
Когда к нам – через четыре моря, через три реки – доходили вести об очередной римской резне, мы, последние бойцы Спартака, поначалу чуть ли не праздники устраивали. Что, римляне, гордые квириты, кто из нас лучший гладиатор, кому на арене самое место? Подумаешь, «галл» против «фракийцы», экая невидаль! Цезарь против Помпея, Антоний против Брута, Гай Октавий против Антония – вот это пары! Сбегайся народ, не пропусти такого: Рим, Великий Рим зрелищем невиданным уцелевших спартаковцев тешит. Режьтесь враги, насмерть режьтесь – и никакой пощады! Умри, враг наш Цезарь, умри, Помпей, умри Антоний, умрите все на проклятой римской арене. Это вам не пленных вдоль Аппиевой дороги распинать! Об заклад бились, затертые сестерции выигрывали…
Страшна ты, ненависть, нет тебе границ!
А потом… Потом словно поняли что-то. Нет, не «словно», просто поняли.
За окном – пыльная улица, за окном – ранний вечер. Оживают Помпеи, народом полнятся. Где только весь день прятались? В таберне, что напротив, двери отворились, из окна – девица в тунике розовой смотрит, прохожим улыбается, разносчики взад-вперед бегают, товарец свой выхваляют.
А в небе – ласточки пятнышками черными. Высоко летают, к хорошей погоде. Что они видят оттуда, с небес?
– Проследил, Аякс?
– Да чего следить-то, госпожа Папия? Непуганый он, этот римлянин, не оглядывался даже.
– Погоди, потом. Я вот написала… Прочитаю, а ты скажи, понятно или нет. «Моему хозяину – здравствовать и радоваться. Сообщаю тебе о торговых делах…»
– А зачем так? Прямо пиши, парни Публипора – ушлые, не перехватят их. А перехватят, так они сначала таблички сгрызут, а потом римлянам в глотку вцепятся.
– Нет. Лучше так. Слушай!
«Моему хозяину – здравствовать и радоваться!
Сообщаю тебе о торговых делах. Товар, что мы ждем, уже отправлен, но везут его неспешно, с
