фамилия. Помнишь такого?
— Арт-то тебе зачем?
— Считай, что я коллекционер. Хобби у меня такое.
— У тебя, Олег, опасное хобби. Ты коллекционируешь близких мне людей.
— Ну, конечно, спичечные этикетки собирать безопаснее. Но, ты же знаешь, я не сильно пугливый.
— Да, ты у нас бесстрашный. С женщинами и детьми.
— Ага. И с толстяками.
— Ты свою часть договора исполнять думаешь?
— Ты о чем, Краснов?
— Дурака не валяй, Лукьяненко. Диану с детьми отпусти.
— А жидёнка твоего? Тоже отпустить?
— Артур тебе зачем?
— Не для любви, Костя, не для любви.… Только по делу. Ты не волнуйся, родной. Денежка дойдет — и всех отпустим. Как вольных птиц. Мне твой выводок и этот кусок жира — без надобности. Это ты правильно подметил. Ты мне завтра, с утреца, звякни.
— Мы же с тобой договаривались, что ты их отпустишь!
— Так я ж и не отказываюсь. Как денежку увижу, так и сразу отпущу. Кстати, Краснов, ты сюда не приезжай пока, не надо. Посиди в Берлине, отдохни. Не метушись. Тут все нормально, все здоровы.
— Ты не ёрничай, Лукьяненко. — Сказал Костя, с трудом сдерживаясь. — Дай трубку Диане Сергеевне.
— Да помилуй Бог, родной! Разве ж я ёрничаю? Как бы я посмел с шефом да ёрничать. Трубку я дам, только не Диане Сергеевне, а дружку твоему. Диана Сергеевна в прошлый раз на каком-то неизвестном языке с тобой говорить пыталась. А мы люди простые. Мы всяким там языкам не обучены. Так что Артурчику трубку дам. А ей, уж извини, родной, не дам. Нахера мне этот геморрой с вашими переговорчиками. У него спросишь, что надо. Ты не пугайся, он тут у нас чуть шепелявить стал, но говорить еще может.
Краснова чуть не перекосило от острого чувства бессилия и ненависти. Дитер, который внимательно слушал разговор, одев наушники, наверное, увидел, как изменилось его лицо, и отрицательно покачал головой.
Впрочем, Краснов и сам понимал, что срываться не время.
— Артур, — сказал он в трубку, услышав в наушнике тяжелое дыхание Гельфера. — Арт, ты как?
— Будет лучше, Костя.
Голос его звучал совершенно по-другому. Совершенно незнакомый, чужой голос. Только интонации были гельферовские и напевное произношение фраз. Только Артур всегда говорил так, как будто бы поет — меняя высоту тона от начала к концу фразы.
— Как ты там оказался? Ты же был в Москве.
— Доставили. В багажнике.
— Они везли тебя в багажнике?
— Прямо с Таганки. — Сказал Артур. — Сходил в театр, называется.
Слышно было, как рассмеялся Лукьяненко.
— Что они от тебя хотят?
— Хотят, чтобы я отслеживал корсчета и списание с них. Ты должен перевести деньги?
— Я оформил трансферт.
— Много?
— Сорок.
— Мда, не мало… Багамы? Кипр?
— Кайманы.
Гельфер помолчал.
— Здорово придумано. Кто-то в курсе наших дел, да, Вождь?
— Не то слово. Тебя били?
— А как же без этого? Не смертельно. Могло быть хуже.
— Диана? Дети?
— Слава Богу, живы — здоровы…
— Их били?
— При мне — нет. Диана сейчас в одной комнате со мной. Дети наверху. Я их слышу.
— Держись, Арт.
— Куда я денусь? — Гельфер закашлялся. — Это еще дня два, как минимум. Долго.
— Списание ты увидишь уже сегодня.
— Боюсь, Вождь, что списание господина Лукьяненко не удовлетворит. Он материалист.
— Тебе досталось, дружище.
Голос Гельфера дрогнул.
— Есть немного, Костик.
— Я сделаю, что могу.
— Я знаю.
В трубке зашумело, и снова возник голос Лукьяненко.
— Поговорили, подельнички?
— Если с кем-то из них случится что-нибудь плохое, — сказал Краснов, чувствуя, как спирает дыхание, — я тебя достану из-под земли.
— Да не волнуйся ты так, Краснов. Ты делай, что тебе сказано. И ни с кем ничего не случиться. А то — ты какой-то дерганый стал. Нервный. Тебе, родной, волноваться вредно. Не дай Бог, инфаркт или инсульт. Осиротишь и семью, и нас, служивых.
— Я тебя предупредил.
— Ты, верно, меня не понял, Константин Николаевич. Ты сейчас — никто. Пшик. Тебе к этому привыкнуть тяжело. Но ты привыкай. И не грози мне. Не надо. Сейчас бояться надо тем, кто у меня в этой комнате сидит. И если твой жидёнок сегодня не увидит списания, то я покажу тебе и им — чего надо бояться. Понял, родной? Ну и ладушки.… Проехали. Завтра в 10 по Европе — звони.
И он повесил трубку.
Костя задыхался, как выброшенная на берег рыба. В кабинете работал кондиционер, но лоб его, все равно, был покрыт крупными каплями пота. Влажный воротник рубашки охватывал шею, словно удавка. Краснов распустил узел галстука, рванул воротничок так, что пуговица запрыгала по паркету и только тогда опять начал дышать.
— Спокойнее. — Сказал Дитер, снимая наушники.
— Что спокойнее? — чуть ли не прокричал Краснов. — Весь твой план — коту под хвост.
— Не так. — Невозмутимо возразил Штайнц. — Не хвост. Не собака. Карточка твой телефон останется тут. Она будет звонить тебе отсюда в Украина. Все думать — мы с тобой Кёльн. Твой карточка будет Кёльн. Ты — другой места. А все видеть — ты в Германия.
Он посмотрел на растрепанного Краснова и покачал головой.
— Я понимаю, Костя. Но если ты не будешь холодный кровь, может случиться беда. И тебе надо сменить рубашку. — Он нажал кнопку селектора и заговорил по-немецки, обращаясь к Габи. Потом вернулся, сел напротив Краснова в кресло и внимательно посмотрел ему в глаза. — Мы ехать на встречи сейчас. Возьми себя в руки, герр Краснов. Никто не должен видеть тебя тяжело. Озабочен. Да. Не слабый. Я сочувствовать, друг мой.
В комнате тихо, как привидение, возникла фройлян Габи с запечатанными рубашками в руках.
— Ваш размер, герр Краснов? Позвольте проводить вас в гостевой кабинет герра Штайнца. Вы сможете принять душ.
Из машины Краснов позвонил Тоцкому.
Андрюша, несмотря на свое незаконченное высшее техническое, работал в банке почти с момента основания. Краснов подтянул его сразу же, как только возникло валютное управление. И ни на секунду об этом не пожалел. Тоцкий с первого дня включился в работу и каждую неделю таскал Гельферу новые схемы, как по основному, так и по не основному виду деятельности. Гельфер чесал затылок. Они спорили,
