ряд; и хотя делают в день не более 32 верста, но экипажи ломаются, посуда разбивается, матрацы, багаж – теряются; все валяется по степи и всего не хватает, когда спохватишься. Еды в изобилии, но все по большей части невкусно, все холодное, черствое. Наконец, не будь императрицы, которая очень любезна, и нескольких господ, в особенности, иностранцев, общество которых терпимо, такое времяпрепровождение могло бы обратиться в сущее наказание».
Можно извинить упреки, делаемые царственным путешественником по адресу кухни Екатерины: в самый день его встречи с императрицей он чуть было вовсе не остался без обеда, так как мундшенки ее величества заблудились в дороге или опрокинулись вместе с кибиткой. Князь Потемкин, по обыкновению, спас положение, изобразив из себя повара совместно с графом Браницким. Вдвоем они состряпали обед, который, впрочем, главный гость нашел отвратительным. – Дурное расположение духа Иосифа не улучшилось во время дальнейшего путешествия. То ему не нравилось, что его провезли по непроезжаемым дорогам, чтоб показать «ангорских козла и козу в подобии английского парка», наскоро разбитого Потемкиным в окрестностях Бахчисарая. То он замечает, что для устройства фейерверка в Карасубазаре роту бомбардиров заставили сделать несколько тысяч верст, нарочно выписав ее из Петербурга.
Сама Екатерина не замечала и не хотела замечать ничего подобного. Она чистосердечно восхищалась чудным зрелищем, которое развертывали перед ее глазами. Она высказывала уверенность, что Крым со временем вознаградит с лихвой за все расходы по его завоеванию и путешествия для ознакомления с ним. Только на возвратном пути она, как будто, несколько разочаровалась и омрачилась. До императрицы дошли вести о неурожае. Голод казался неминуем, и она не видела возможности бороться с ним. Четырех миллионов, ассигнованных на путешествие, оказалось, не хватило и на половину его. Но Европе пустили пыль в глаза; по справедливости, приходилось расплачиваться за славу и удовольствие. И Россия, конечно, как всегда, должна была платить.
Россия же со своей стороны не была и не могла быть ослеплена. Она не числилась в числе приглашенных и ничего не видела. Болотов рассказывает, что в Туле, при приезде государыни, которую ожидали около полудня, все улицы были запружены народом с раннего утра. Но лишь только показался экипаж ее величества, как вся толпа бросилась ниц и пролежала так во все время проезда императорского поезда. Когда первые головы решились подняться, императрица была уже далеко.
Новое великолепие, которым окружали себя современные государи, одетые по-европейски, еще не было доступно этому народу, подчиненному традициям татарского ига. Его судьба – все еще повиноваться и благоговеть, не принимая никакого участия в удовольствиях, оплаченным его потом и кровью, даже не понимая и не видя их.
Глава 5
Конец царствования [147]
I. – Закат. Упадок физических и умственных сил. – Меланхолия. – Признаки государственного утомления и обеднения. – Сильное сопротивление. – Смертельный удар. – Неудавшийся брак Александры Павловны. – Густав шведский в Петербурге. – Придворные интриги и дипломатические маневры. – Идиллия. – День обручения. – Все рушится. – Жених не приедет. – II. Екатерина еще борется. – Веселый вечер в Эрмитаже. – На другой день. – В уборной. – Трон Понятовского. – Статуи и карикатуры. – Памятники в Саратове и С.-Петербурге. – История.
Турецкая война, где успех сменялся неудачами, и еще менее счастливая шведская война, последовавшая за крымским путешествием, знаменуют закат. В 1792 г. великий режиссер, ставивший феерии, умер в Молдавии на краю канавы. Это конец эпопеи. Теперь Екатерине одной пришлось нести все бремя, взваленное на ее плечи тридцатью годами усилий, почти всегда удачных, и всего колоссального здания огромной империи, расширенной ею. – Она осталась одна с Зубовым! И Женэ, дипломат- революционер, еще терпимый ею при ее дворе, писал Демурье: «Такое неограниченное доверие к человеку столь мало образованному заставляет предполагать, что императрица, оскорбленная властью, захваченной Потемкиным, хочет доказать свою способность управлять одна. Но неумолимая природа восстает против такой вспышки честолюбия. Екатерина явно стареет, она сама видит это, и ее душой овладевает меланхолия».
И в интимной переписке императрицы проглядывает эта меланхолия, спускающаяся как мрачный, холодный туман в ее душу, так долго полную солнца, сиявшую молодостью и энергией. Вместе с нравственными силами падали и физические. Даже на неизменно спокойном лице, с которым Екатерина появлялась на людях, Женэ замечал «несомненные следы упадка сил и водянки». Екатерина храбро боролась; она хвасталась однажды, что прошла пешком три версты, от дворца до собора за крестным ходом, чтобы доказать самой себе, что она еще легка на ногу и сильна. Но, в то же время, она лечилась шарлатанскими лекарствами. «Мне кажется, у меня подагра перешла в желудок», – писала Екатерина одному из близких ей людей – я ее прогоняю перцем и стаканчиком малаги, который выпиваю каждый день».
Но и в империи внимательный наблюдатель мог подметить тревожные признаки истощения и обеднения. В письме к графу Воронцову Безбородко подводит в апреле 1795 г. итог общего положения вещей, и картина получается очень мрачная: против двадцати пяти кораблей Порты в Черном море Россия могла выставить только девять, и то наполовину сгнивших, потому что для постройки их был употреблен лес плохого качества. Флота гребных галер, на который, казалось, можно было рассчитывать, вовсе не существовало: Мордвинов, заведовавший им, только думал, как бы набить себе карманы. Потемкин, умевший разбираться в людях, не дорожил им; но новый фаворит покровительствовал ему так же, как покровительствовал Рибасу, который не был лучше. Армия еще находилась в порядочном состоянии, но она стоила дорого при отвратительной администрации, и не на что было содержать ее. На содержание флота нужно было девять миллионов, и не знали, откуда их взять. Двор поглощал три миллиона рублей в год и сделал два миллиона долгу; содержание одной графини Браницкой обходилось в двести тысяч рублей, и на Николая Салтыкова шло столько же. Торговля могла бы давать большой доход, если б ей не управлял полувыживший из ума поэт – Державин. Он заведовал этой отраслью, и она находилась в полном упадке.
Безбородко был одним из недовольных; но его свидетельство не единственное. Современники, по- видимому, единогласно признавали, что приближается опасный кризис; что политика Екатерины напрягала все пружины правительственной машины выше их упругости; что всюду средства не соответствуют требованиям, и что Россия не может выдержать взятой на себя роли. Екатерина оставалась почти одна, как бы особняком в своем неизменном оптимизме, и если иногда она на минуту и замечала с содроганием облака, скучившиеся на горизонте, то приписывала их изменению оптических условий, скорее, чем измене счастья. «Годы заставляют все видеть в черном», говорила она и тотчас же старалась реагировать против этого впечатления, являвшегося в ее глазах слабостью. Екатерина желала быть веселой. «Я весела как зяблик», писала она Гримму 15 февраля 1796 г. Она не хотела болеть. «Пока я чувствую себя хорошо», утверждала она того же числа. Она выдумывала новые развлечения; организовала экспедицию, чтобы силой привезти во дворец графа Строганова, также болевшего, тосковавшего и запершегося в одной из своих дач, близ Петербурга. Она приказала бомбардировать дачу. Когда же наступил час, назначенный ею для ее активного выступления в антиреволюционной коалиции, то она возвестила Гримму о походе Суворова радостным тоном, напоминавшем тон, которым она писала о начале военных действий против турок в первую кампанию: «Говорят, что шестьдесят тысяч русских идут к берегам Эльбы, чтобы положить конец неудачам Германии; говорят, что их ведет фельдмаршал Суворов; говорят еще многие, а увидят еще больше того; это волшебный фонарь, в котором мы увидим, что увидим. Прощайте, страстотерпец; ждите, что мы начнем царапаться, выпустив когти».[148]
Но судьба выпустила когти против самой императрицы прежде, чем один из ее солдат успел перейти границу. Первый раз ей пришлось испытать такой удар, и он нанесен был прямо в сердце; он ошеломил Екатерину, сокрушил ее силы, заставил растеряться. Она извещала своего друга, «козла отпущения», о радостных трубных звуках при выступлении в поход 13 августа 1796 г. Следующий день должен был быть для нее праздником: граф Гага и граф Ваза – Густав, будущий шведский король – и его дядя, герцог Зюдерманландский, – регент королевства во время несовершеннолетия принца, – прибыли в С.-Петербург. Они официально приехали с согласием Швеции примкнуть к коалиции, составленной против республиканской Франции; но в действительности их путешествие имело другую цель. Уже давно Екатерина лелеяла проект союза между наследником шведского престола и своей внучкой Александрой, старшей дочерью Павла.
