кабинета. В С.-Петербурге не удовольствовались таким полууспехом, и на Кантемира было возложено поручение убедить Францию отказаться от поощрения шведских интриг в Константинополе, сделав в этом смысле официальную декларацию. «Так вы хотите, чтобы Вильнёва заключили в Семибашенный замок!» возразил Флёри: «Мы не вмешиваемся в дела Швеции в Константинополе, но вам придется удовлетвориться в этом отношении нашими словами». «Кантемир не настаивал; но в Петербурге сделалось известным, что Франция посылает эскадру в Балтийское море, а Бестужев! – отмечал тревожное вооружение Швеции. Этими обстоятельствами была решена судьба несчастного Сен-Клера, возвращавшегося в то время из Константинополя через Польшу и Саксонию.
Причины, вызвавшие это известное преступление XVIII века, до сих пор остаются неясными. Предупрежденные Бестужевым шведские министры хорошо знали, что офицер будет арестован, но они не предвидели, что его ожидает смерть. Распространившаяся в Стокгольме в июле 1739 г. весть об убийстве, вызвала там всеобщее возмущение, и канцлер Гилленборг, хотя принадлежавший в данное время к партии мира и союза с Россией, нашел, что за дело взялись очень неловко. Убийцы, капитан Куттлер и майор Левицкий имели форменное поручение от Миниха, паспорт от резидента императора в Варшаве, Кюнера, и приказ об аресте, выданный из «Оберамта» Верхней и Нижней Силезии. Министр Август III в Дрездене Брюль и русский посланник в Париже Кейзерлинг имели по этому поводу переговоры, причем последний уверял первого, что императрица будет благодарна за содействие предприятию. Разумеется, все и каждый складывали с себя потом ответственность за происшествие. Остерман притворялся страшно изумленным и полным искреннего негодования, называя поступок бесчеловечным и требуя колесования убийц. Брюль прикинулся совершенно ничего не подозревавшим и уверял в полнейшей непричастности Кейзерлинга, «питавшего такое отвращение к подобным злодеяниям, что теперь заболел от огорчения». В действительности ни в переписке обоих дипломатов, ни в других однородных документах, по крайней мере, из числа известных нам, не встречается никаких указаний на предполагаемое убийство. Сен-Клера было решено только арестовать и отобрать у него бумаги, и так как, по-видимому, с его стороны не последовало никакого сопротивления, то убийство является непонятным. С другой стороны нельзя допустить, чтобы Куттлер и Левицкий действовали самостоятельно, тем более что по возвращении в Петербург, по крайней мере последний (нам неизвестна судьба первого) не только не был колесован, но преспокойно жил, получая хорошую пенсию.[281] В Петербурге и в Дрездене решили всю вину взвалить на Миниха; во всяком случае не надо забывать, что первоначальный план был русского происхождения, исходя от Бестужева.
Последнему приходилось раскаиваться об этом в Стокгольме. Офицеры гвардии угрожали ему кровавой отплатой. Он сжег свой архив с отчетностью о подкупах, окружил свой дом охраной, обратился к шведскому правительству с официальной декларацией в духе уверений, высказанных Остерманом, и все-таки вынужден был послать уведомление, что без решительной победы со стороны Миниха война неизбежна. Битва при Ставучанах и договоры Белградский и Константинопольский успокоили его тревогу. Партия войны обвинила Францию в измене, и русская дипломатия могла праздновать по праву новую победу, дешево купив неоцененный нейтралитет.
В Польше денежные затраты увенчались не меньшими успехами. При сравнительно небольших расходах, Кейзерлингу удалось образовать там могущественную партию, во главе которой стояли Понятовские и Чарторыйские. В то же время сто тысяч червонцев, одолженные Августу III, лучше саксонского оружия содействовали рассеянию конфедерации и в Дзикове. Примас, Теодор Потоцкий, заключенный в тюрьму, сопротивлялся вплоть до изъявления покорности своего кузена Иосифа Потоцкого, военного начальника партии Лещинского, затем, последовав его примеру, прибыл в Варшаву, чтобы представиться королю, и писал Анне, уверяя ее в своем «преклонении».[282] В январе 1736 г. один из Огинских доставил Августу предложение польских и ливонских магнатов, последовавших за Станиславом в Кенигсберг: они соглашались вернуться на «умиротворительный сейм» под условием уплаты сделанных ими долгов. Новому королю это обошлось в десять тысяч червонцев, и Станислав вслед за тем отказался от престола. В марте он вернулся в Лотарингию. В июне «умиротворительный сейм» под председательством сторонника Лещинского, Венцеслава Бравцеского окончился благополучно, при помощи раздачи вакантных должностей, благодаря чему гетманский жезл достался Иосифу Полоцкому, а Люблинское воеводство вождю конфедератов, Адаму Торло. И когда король отправился в Дрезден, его сопровождал длинный поезд польских вельмож, пожелавших принять участие в предстоящих там празднествах. Между прочим был улажен Курляндский вопрос постановлением сейма, уполномочившего Августа передать инвеституру после смерти Фердинанда кандидату по собственному выбору. Таким образом, проект аннексии был оставлен, и Кейзерлингу в достижении такого результата, пожалуй, более всех содействовал Озаровский вернувшийся из Франции. Герцог Фердинанд умер в следующем году, а дальнейшая судьба герцогства известна! Польша не нашла возможным высказаться при подобных обстоятельствах. Новый коронный гетман должен был бы высказаться по поводу пребывания русских войск в Польше, где Миних расположился, как дома, но кроме полученной должности у этого магната были другие сильнейшие причины, обуславливавшие его молчание: часы в семьсот червонцев и обещанные двадцать тысяч червонных, кроме незначительных щедрот еще для жены, урожденной Мнишек, и тещи. А он обладал миллионным состоянием. Современные поляки считали за честь получать вспомоществование, как Озаровский гордился доступом в министерские передние. Свобода, перешедшая в распущенность, приводит к такому моральному вырождению. Примас Потоцкий получал также пенсию в 3 166 червонцев и тем обязался противиться предположениям союза с Турцией и новой конфедерации, которую затевал один из его родственников, Антоний Потоцкий, воевода Бельцский, по соглашению с прусским резидентом в Варшаве, Гофманом. В 1739 г. по предложению его, Потоцкий отправился в Берлин, где Фридрих Вильгельм приготовил ему блестящую встречу и обещал прислать конфедератам пятьдесят тысяч ружей.
То были последствия избрания Бирона в Митаве, что, однако, нисколько не помешало королю на смертном одре завещать сыну поддерживать союз с Россией. В действительности для Пруссии не оставалось выбора. Переговоры о заключении нового договора были уже начаты и, казалось, близились к концу, когда пришло известие о кончине императора Карла VI (20 октября 1740 г.). В это время Англия, заметив, что ее манеры держаться в стороне, давали слишком много преимуществ Франции, сама пошла на встречу Петербургу. Туда прибыл Финч с титулом посланника, а Кантемир, напрасно добивавшийся союза и признания императорского титула, был замещен в Лондоне князем Щербатовым. Просветлевший таким образом дипломатический горизонт затянулся вдруг тучами, скоплявшимися над Веной, между тем как, благодаря миру с Турцией, доставшемуся столь дорогой ценой, создавалось положение вещей весьма затруднительное и прискорбное.
Среди иллюминаций балов и маскарадов, устраивавшихся по этому доводу, чтобы создать иллюзию несуществующей радости, умы, мрачно настроенные, справлялись, не слышно ли о празднествах по случаю разрушения укреплений Азова! Транспарант, на котором огненными буквами было начертано: «Возвращенное спокойствие», вызывал насмешки. Предполагалось, что Порта ведет со Швецией переговоры, относительно возобновления враждебных действий по случаю событий, подготовлявшихся в центре Европы. На одном из придворных балов новая личность обратила на себя всеобщее внимание и вызвала тревожные толки. Все заметили танцевавшего с Елизаветой менуэт кавалера, присутствие которого бросалось в глаза, настолько от него отвыкли. То был новый французский посланник де ла Шетарди. Всем было известно, что во время войны он горячо ратовал в Берлин против интересов России. Зачем он явился в Петербург? Некоторые оптимисты льстили себя надеждой, что теперь он хлопочет о предотвращении конфликта со Швецией. Но общее недоверие брало верх и имело за собой слишком много оснований. Ближайшему будущему – когда наступило время внутренних смут – предстояло раскрыть тайну нового пришельца, намеревавшегося сыграть роль, в то время как разразившаяся буря смела с дороги людей, сохранивших, – несмотря на жестокие испытания, ответственность за которые нельзя, не нарушая справедливости возлагать на них, и на промахи, важность которых преувеличивалась, – доселе почти в неприкосновенности наследие, случаем порученное их охране.
Испытания и промахи зависали от сцепления обстоятельств совершенно ускользавших от их контроля. Огромная еще плохо налаженная машина, которой им предстояло руководить, не была их созданием, так же, как не в их власти было изменить опасное направление, какое принял ее бег. Они сдерживали ее, подмазывали колеса, старались обходить рытвины. Большего с них нельзя было требовать. И, между
