успеть, голова у него шла кругом. Язык он понимал плохо, научиться английскому оказалось гораздо труднее, чем он предполагал. Когда он, запинаясь, произносил готовые фразы из разговорника, никто его не понимал, и при каждой попытке он мучился от беспомощности и смущения. На помощь троюродного дядюшки нельзя было надеяться, отношения между ними были прохладные; ничто так не отдаляет, как дальнее родство. Когда они впервые столкнулись на кухне, весь разговор между ними ограничился тем, что они заспанными голосами буркнули друг другу «доброе утро», а когда им изредка случалось вместе смотреть телевизор, они только одновременно смеялись, причем Себастьян сам не понимал, над чем. Тем не менее он подхохатывал дядюшке, ведь за смехом так удобно скрыть неуверенность.
Каждую неделю он присылал своим в Севилью фотографии. На снимках были красные лондонские автобусы, черные цилиндры трубочистов, монументальные здания; дома все это сортировалось и наклеивалось в альбом Терезы. Через некоторое время достопримечательности примелькались и сделались похожи одна на другую. Интерес Себастьяна понемногу начал ослабевать. Оставалась еще куча церквей, мостов и военных музеев, но ему уже надоело. Теперь он дни напролет проводил в Гайд-парке – сидел на траве и кормил птиц печеньем. Себастьян заскучал по дому. Как-то раз он перешел наискосок через Парк- лейн, чтобы заскочить в туалет какого-нибудь из отелей. Прошмыгнув мимо портье в «Дорчестер», он поразился изобилию роскоши, которое скрывалось за фасадом гостиницы, и полное отсутствие пыли. Выйдя на улицу, он постоял на тротуаре, разглядывая людей, которые входили и выходили из дверей. Они были облачены в ткани и овеяны ароматами из какой-то иной действительности и, как правило, подъезжали с десятком-двумя чемоданов. Себастьяну показалось, что вот они, самые сливки, украшающие верхушку городского пирога, самая дорогая и отборная его часть. В глазах его вновь вспыхнул голодный блеск. Восхищение и любопытство получили новую пищу. И тут подкатил черный лимузин. Швейцар со всех ног бросился открывать заднюю дверцу, и из машины вышла дама с невиданно высокой прической и такими алыми губами, Себастьян ничего подобного еще не встречал. Одета она была во все белое, длинные ногти так и сверкали. Он не поверил своим глазам. Это же была сама Джоан Коллинз – достопримечательность куда более замечательная, чем даже собор Святого Павла. И Себастьян сделал то, что было самым естественным в этом случае. Он поднял компактную камеру, щелкнул затвором и отослал снимок в Севилью.
Тереза не знала, что ей делать с Джоан. Такой знаменитости вроде бы не место в семейном альбоме, это уж точно. Тогда Тереза отнесла снимок в ателье, чтобы его увеличили, и вскоре госпожа Коллинз уже красовалась у нее на стене в рамке, достойной картины Гойи. Соседи заходили полюбоваться на это произведение искусства, портрет им понравился, в особенности эта симпатичная улыбка на лице красавицы из «мыльной оперы». Совсем другое дело, если сравнить с той замороженной миной, с которой они видели ее в «Династии». В разговоре с сыном Тереза похвалила портрет, и Себастьян наконец понял, что главные достопримечательности Лондона вовсе не старинные здания, а овеянные мифами знаменитости. Он бросил фотографировать фасады. Отныне Тереза стала получать по почте совершенно другие снимки. Тауэр, Биг- Бен и Букингемский дворец сменились теперь изображениями «Wham», Бой Джорджа и Джерри Холла. Себастьян ходил на премьеры фильмов, становился возле красной дорожки и ловил в объектив знаменитостей. Он торчал возле ресторанов «Сан Лоренцо», «Харви Николе» и бутиков на Бонд-стрит и в Найтс-бридже, высматривая знакомые лица. Отснятые пленки тут же проявлялись и отправлялись в Испанию. Стараниями Терезы в гостиной Оливаров появилась целая галерея портретов, и посмотреть ее потянулись люди даже из таких районов, как Макарена и Триана. Но только когда от Себастьяна пришла фотография исполнителя баллад Рейнальдо Аррибы, Тереза решила не вешать этот снимок на стенку. Арриба был снят в компании финской фотомодели. Тереза сочла эту фотографию слишком безнравственной. Ведь певец был женатым человеком, в Мадриде у него были жена и двое детей. Однако она все же не удержалась, чтобы не показать его нескольким соседкам. Много дней только и было разговоров об этой фотографии. Тереза сообразила, что снимок представляет большой общественный интерес не только для жителей Севильи, но для всего населения Испании, и она продала его в журнал «Ола» за тысячу песет.
Осенью Себастьян так и не вернулся в Севилью. Денег за материалы об Аррибе, проданные журналу «Ола», оказалось более чем достаточно. Тереза стала его посредницей и продавала фотографии не только в «Олу», но и в другие журналы. Гонзало горько переживал по поводу несостоявшейся карьеры сына в качестве кровельщика, но четырехстраничный репортаж о проблемах Рейнальдо, связанных с семейными неурядицами, наркотиками и сексом, проданный также в «О'кей» и «Пари-Матч», послужил ему некоторым утешением. Постепенно Себастьян выработал навыки толкового и пронырливого папараццо, и это при том, что он вовсе не был бессовестным наглецом, никогда не восторгался знаменитостями, не увлекался модой и не слишком хорошо умел прятаться и маскироваться. Фотография тоже не слишком его увлекала. Для него она стала способом уединенного существования. Прячась за самым большим глазом в мире, он мог всю ночь до утра продежурить перед темной дверью с одним засохшим сэндвичем и в обществе злобных псов. Вооруженный объективом и вспышкой, он мог, не смыкая глаз, снова и снова возвращаться на одно и то же место на тротуаре. Он мог ждать неделю, а то и две, прежде чем ему удавалось сделать стоящий снимок, понимая, что дело не в знаменитости как таковой, а в том, чтобы тут присутствовала некая история: новый партнер, новая прическа, расстегнувшаяся на груди пуговка или сердитый жест. Словно робкий инспектор парковки, он делал обход, заглядывая в окна ресторанов и витрины-магазинов, и «фотомодели» встречали его как назойливого родственничка. Иногда вслед ему выкрикивали угрозы. Несколько раз ему случалось потерять в стычке свой фотоаппарат. Себастьян стоически принимал такие неудачи. Он был терпелив. Он был упорен. Он был один среди космополитической пустыни, и ему это нравилось.
Прошло два года. Себастьян зарабатывал достаточно много, чтобы вносить свою долю в хозяйственные расходы троюродного дядюшки, и тот пообещал не распространяться перед родственниками про необычные часы работы племянника. Большая часть счетов оплачивалась благодаря принцессе Уэльской; порой застав Себастьяна на посту, она его узнавала. Несколько раз она бросила в его сторону взгляд, который говорил: «Что ты тут делаешь? Разве тебе не полагается сидеть в школе?» Возраст был его главным преимуществом, мало кто воспринимал как угрозу присутствие подростка. Тереза и Гонзало волновались за сына и часто ему звонили. Себастьян тяготился этими разговорами; он слышал тоску, прорывавшуюся в их голосах, и ее отзвуки мучительно преследовали его потом еще несколько дней. В этом смысле он предпочитал мамины письма, они приходили регулярно каждые две недели, и все дышали повседневной жизнью и простонародной речью. Тереза писала ему о людях, которые приходят посмотреть на его снимки, о том, как по всей Андалусии только о нем и говорят. Родительская гордость заглушала их тоску и беспокойство о сыне. И, кроме того, у них оставалась Нурия.
Хотя и этому когда-то суждено было измениться. Однажды Себастьян получил от матери письмо на пятнадцати страницах. В нем содержалась одна новость и четырнадцать страниц всяческих тревог. Сестра собиралась замуж. По сути дела, событие радостное, тем более что Нурии пошел двадцать третий год и ей следовало поторапливаться с замужеством. Тревоги, которыми были заполнены четырнадцать страниц письма, касались места жительства жениха. Он был норвежцем, и у него были странные имя и фамилия – Бьернар Бие, и сразу после свадьбы он собирался увезти Нурию в
– Неужели со мной не останется ни один из моих детей? – рыдала в трубку Тереза.
– Я могу что-то сделать? – спросил Себастьян.
– Ты можешь вернуться домой.
– Насовсем?
Тереза почти вплотную приблизилась губами к трубке, голос ее звучал напряженно.
– Нет, – выговорила она после долгой паузы. – У тебя свои дела. Это твое призвание. Мы гордимся тобой.
В сентябре Себастьян приехал в Севилью. Он долго стоял перед входом в патио на калье Альгондига, оглядываясь по сторонам. Трещины в полу стали шире. Бюст Спасителя по-прежнему стоял в левом углу. Казалось, Иисус уснул. По его правому веку полз паук.
Себастьян подхватил чемодан и внес его вверх по лестнице, вошел в гостиную и впервые увидел своими глазами мамину галерею. Целая стена была сплошь увешана его фотографиями. Он остановился перед ней,
