— Когда мы водили с ним знакомство, — заметила Александра, — он так скучал, что даже
— Он был неразборчив, — пожаловался Кристофер, глядя в свой стакан, в котором осталось лишь два полурастаявших кубика льда. — Есть еще скотч?
— Я поделюсь с вами, — предложила Сьюки, бескорыстно выливая ему остатки своего. — А сама переключусь на вино.
— Я тоже, — сказала Александра. — Травяной чай — надувательство.
Кристофер скосил на нее глаза:
— Как у вас с аппетитом в последние дни?
— Так себе, — призналась она. — Меня немного подташнивает, особенно по утрам и вечерам. Это ваша работа?
Прежде чем ответить, он глотнул виски и задумчиво облизнул губы.
— Это ваша собственная работа, — сказал он. — Вы испытываете вину перед моей сестрой.
— И перед своей дочерью тоже, — согласилась Александра. — Той, что живет здесь, в Иствике. Она никогда никуда не уезжала, бедняжка. Приклеилась к этому месту и ищет чего-то, что я ей недодала.
— Внимания, — предположил он. — И правил, по которым следует жить.
— Ох, пожалуйста! — запротестовала Сьюки. — Давайте обойдемся без психологии. Я проголодалась. Крекеры с водорослями кончились, нечего макать в соус. Принесу каких-нибудь других из кухни. Думаю, обычные «Ритц» тоже сойдут.
Она вышла.
— Люди сами вызывают у себя рак, — мрачно сообщил Александре Кристофер.
— Я знаю, — ответила она. — Чувством вины или стрессом.
— Это доказанное психофизическое явление, — тоном лектора добавил он.
— Представьте себе, что сделал бы Даррил, будь он здесь? — крикнула из кухни Сьюки. — Он бы сыграл на пианино!
— У нас нет пианино. У нас нет даже магнитофона, — сказала Александра и тут же поняла, что устарело даже само это название.
— У нас есть радио! — откликнулась Сьюки. — Чтобы слушать прогноз погоды и безрадостные новости. — Она вернулась с ослепительной улыбкой во все зубы и блюдом нового печенья. — Найдите радиостанцию WCTD, — распорядилась она. — Девяносто шесть и девять FM. Они вечерами транслируют джазовую музыку.
Занятно, размышляла Александра, чувствуя, что вечеринка катится уже на другой скорости, насколько старательнее работают женщины, когда их двое, чтобы ублажить мужчину и польстить ему, даже такому, как этот, по большинству параметров никчемному типу, упитанному гомосексуалисту, пытающемуся излить на престарелых женщин месть за свою скучную маленькую сестру, давно умершую… Давно умершую: Дженни была пустой скорлупой, лежавшей в своем гробу на новой территории Кокумскуссокского кладбища, и бледным тайным образом, все больше и больше тускневшим в памяти Александры; тайным и робким — невестой вечной ночи. За малую долю секунды — словно мгновенно открылись лепестки круговой шторки на гигантском объективе или разъехался сдвижной потолок, когда-то существовавший здесь, — она заглянула в бездну собственной смерти, в чистоту вечного Ничто. Но, слава Богу, шторки сразу же затянулись — плотно, как анус. Она все еще была здесь, в ярко освещенной комнате.
Сьюки сама нашла нужную волну, сигнал из Эшэвея, Род-Айленд, был достаточно сильным, чтобы его мог уловить даже их маленький приемничек, чьим основным назначением было сообщать время крупными красными цифрами любому временному постояльцу, который, пробужденный позывом мочевого пузыря или тревогой обремененного чувством вины сознания, шаркая, брел в замешательстве через гостиную в глухой послеполуночный час. Из приемника вырвалась музыка, засоренная треском статического электричества, — глубокий страйд[57] фортепьяно, парение кларнета, выкрики корнета, громкие дроби барабанов, прорывающиеся сквозь настойчивый медный ритм заносчивых тарелок; каждый инструмент по очереди исполнял свое соло, после чего со стародавней учтивостью отступал назад под всплеск аплодисментов, снова вливаясь в ликующий строй ансамбля. «Да, да, да!» — выпевало собрание инструментов, пока последний такт не оповестил конец глухим ударом барабана.
— Помнишь Даррила и его «Буги соловья с Беркли-сквер»? — спросила Сьюки в наступившей на миг тишине. — Он был ужасен, но мог быть таким чудесным.
Радио заговорило, не молодым голосом университетского студента, а утробным басом престарелого любителя джаза, профессора или швейцара, которому было позволено несколько вечерних часов исполнять роль диск-жокея. Он сообщал место происхождения (Новый Орлеан, 1923 год, или Чикаго, 1929-й, или Манхэттен, 1935-й) и называл состав ансамбля и солистов (Кинг Оливер, Луи Армстронг, Бенни Гудман) с печальной серьезностью, приличествующей прекрасному, но отжившему свое музыкальному жанру.
— Интересно, как люди танцевали под это? — поинтересовался Кристофер.
— Они линдили[58], они джиттербагили[59], — сказала Сьюки. — Хотите покажу?
— Нет, благодарю.
Но вот другой диск («А теперь, друзья, для смены ритма — медово-спокойный свинг, который возглавлял список наиболее популярных пластинок в 1940 году, великая композиция Гленна Миллера „В настроении“!») был поставлен на проигрыватель где-то за двадцать миль, на границе с Коннектикутом, и благодаря чуду электромагнитных волн музыка неудержимо полилась с треском из маленького коричневого радиоприемника в Иствике. Сьюки стояла возле клетчатого кресла с пологой спинкой, на котором, делая вид, что не замечает ее, развалился гейбриеловский отпрыск.
— Вот так, — сказала она, перенося свой вес с одной ноги на другую. — Смотрите на меня. Шаг в сторону левой ногой, раз-два, затем приставить правую ногу, три-четыре, на носочки, на каблуки, теперь заводим левую ногу за правую, быстро, и назад правой ногой, а теперь все сначала. Слушайте музыку! Прочувствуйте ее! Слышите эти тромбоны? В настроении! Ду-ди-да-ду! В настроении! Ду-ди-дада! — Сьюки раскачивалась и щелкала пальцами перед несуществующим партнером. Испытывая неловкость за нее, Кристофер наконец, словно подхваченный невидимой магнетической силой, встал, позволил ей взять себя за одну руку, другую положил ей на спину, как в фокстроте. — Да, — сказала она, когда он начал скованно имитировать ее движения. — Не бойтесь наступить мне на ногу, я этого не допущу. Когда я чуть сожму вам руку, оттолкните меня, а потом снова прижмите к себе. Помните: два такта на одной ноге, потом быстрый шаг левой назад. Чудесно! Вы схватили суть!
Александра онемела от такой чрезмерной естественности, от зрелища неповоротливого мужчины, плененного оживленной, гибкой пожилой женщиной. Сьюки переживала лучшие моменты былых времен, покрываясь испариной в комнате с низким потолком; она вела Кристофера, не то чтобы совсем против его воли, в королевство, полное опасностей, на том самом месте винного ковра, где Джейн получила на свою мольбу к Богине, в чем бы эта мольба ни заключалась, кровавый ответ.
Музыка кончилась. «Итак, вы слышали это, друзья, — произнес серьезный старческий голос. — „В настроении“ с его фантастическим финалом. Изначально этот двенадцатитактный блюз был сочинен Джо Гарландом и Энди Разафом. Основная мелодия впервые прозвучала под названием „Негритянский бумажный стомп“[60] в исполнении трубача и руководителя джаз-банда Манона „Уинги“. Легенда гласит, что после того, как запись Миллера стала хитом, от Манона откупились, чтобы он не подавал в суд. Рок-музыкант Джерри Ли Льюис позднее сделал версию для малого джаз-банда, а те из вас, кому медведь на ухо не наступил, наверняка различают несколько фраз из вступления в коде битловской „Все, что тебе нужно, — это любовь“». Этот диск-жокей не любитель, решила Александра, чем дальше, тем больше он представлялся ей профессором. «А теперь еще один сентиментальный подарок, — пророкотал он, — пластинка, которая вызовет слезы на и без того слезящихся глазах тех из нас, кто перевалил за определенный возрастной рубеж. Бани Бериган, который играл и в оркестре Миллера, и у Пола Уитмена, и в „Дорсиз“, и у Бенни Гудмана, и руководил собственным не долго просуществовавшим оркестром; он же Роланд Бернард Бериган, родившийся в Хилберте, Висконсин, и умерший в возрасте тридцати трех лет в Нью-Йорке от цирроза печени, одаривший нас как своим превосходным вокалом, так и своей изобилующей перепадами настроения, заикающейся игрой на трубе, музыкант, визитной карточкой которого стало исполнение записанной в 1937 году композиции „Я не могу начать“ великого Вернона Дьюка
