против братьев решено возбудить дело.
Позавчера, когда корреспондент «Вестника» встретился с исправником Бринком, тот сказал, что пока подозреваемый не признаёт свою вину в убийстве. Моосбрюггер, как и раньше, утверждает, что его брата после скандала все время преследовала мысль о самоубийстве. Судя по всему, подозреваемый таким образом пытается затруднить следствие.
Христианский Вестник, Ратибор, 30 января
После двух недель в заключении Карл Моосбрюггер наконец признался, что он убил своего младшего брата Стефана. Случай, по выражению исправника Бринка, весьма деликатный, преступление отличается особой жестокостью, которая, как он сказал, «представляется типичной для нашего времени».
Как вытекает из протокола допроса, Моосбрюггер со своим братом на третий день Рождества посетили трактир «Три якоря» в соседней деревне Егерсдорф, где они повздорили по поводу краж дров в Ратиборском доме призрения, по поводу чего им грозило вмешательство правосудия. В десять часов, как рассказывает еще один свидетель, братья покинули трактир. То, что произошло потом, ни один порядочный гражданин в нашей округе не может представить без глубочайшего возмущения: в расположенной по соседству заброшенной кузнице Моосбрюггер ударил брата молотком так, что тот потерял сознание, и приковал его к железной балке. Кроме того, обвиняемый прибил язык погибшего к стене, а затем полил его расплавленным свинцом, так что тот теперь не только был прибит к стене, но и «припаян правой рукой к цепи и балке». Четверо суток зверствовал Моосбрюггер, измываясь над своим братом, избивал его все более жестоко и под конец выцарапал стамеской на его спине «несколько слов». В конце концов он удавил его веревкой и под покровом ночи отнес труп на ближайшее кладбище.
Обвиняемый не может дать этой непостижимой жестокости какое-либо разумное объяснение. У пристава Кёлера сложилось впечатление, что Моосбрюггер «не в себе» — он утверждает, что сам дьявол подбил его на преступление. Его самого пугали все новые и новые жестокие выдумки. На допросе он сказал: «Сам нечистый управлял мною, он мне давал указания, что я должен делать».
Признание подкрепляется многими компрометирующими показаниями свидетелей. Приходская белошвейка, фрекен Рашель Мандельбаум, говорит, что встретила братьев по дороге из трактира в кузницу. Трактирщик из «Трех якорей», ранее утверждавший, что не может припомнить братьев в тот вечер, теперь изменил свои показания. Обвинение по-прежнему ищет третьего свидетели, ребенка, по-видимому, мальчика, которого видели неподалеку от кузницы в канун Нового года.
Как утверждает исправник Бринк, этот случай со всей ясностью показывает опасности, которые несут с собой современные тенденции: «Повсюду можно раздобыть богохульные писания, мораль рушится, влияние больших городов ведет к разводам и анархии».
Дом был построен в итальянском стиле и окружен запущенным садом. Легкий снежок припудрил землю, но он не замечал холода, поскольку его согревал густой и теплый кошачий мех. Даже зрение у него было кошачьим.
В комнате за оконным стеклом было темно, но он без малейшего труда различал все детали обстановки. Стены были уставлены полками красного дерева, прогибающимися от книг. Бесконечная клавиатура корешков — книги, справочники, диссертации, картотеки и своды законов. «Судебные процессы против животных» прочитал он на одном из корешков. «L'Uomo delinquente» [31] — на другом.
Кошачий взгляд скользнул по английским креслам, воцарившемуся в центре комнаты роялю, заваленному бумагами письменному столу. Он с большим трудом управлял животным — ему придавала сил ненависть. Только ненависть, подумал он. Бесконечные, пропитанные ненавистью бессонные ночи, безудержные обвинения самому себе, не дающие ему покоя и отравляющие жизнь, ледяная ненависть, как острие штыка, на котором другим чувствам места не было.
В дальнем конце комнаты было что-то вроде небольшого музея естествознания. На латунной табличке выгравировано:
А где же находилось его собственное тело? Чуть поодаль, в заросшем саду, в ночной тьме. Снежинки медленно опускались на его закрытое маской лицо, но он замечал погоду не более, чем экспонаты в домашнем музее.
С верхней полки смотрели несколько чучел птиц.
Дверь открылась, и в комнату вошла служанка с керосиновой лампой в руке. Девочка зажгла настенные светильники, один за одним. Потом присела на корточки перед изразцовой печью, выгребла золу, подложила угля и раздула огонь. Открыла вьюшку, чтобы огонь разгорелся как следует и стала с любопытством осматривать комнату.
Подошла к богато украшенному резьбой письменному столу, взяла книгу и осторожно перелистала. Подняла пресс для бумаги, потом стала любоваться фарфоровой статуэткой, изображающей балерину. Вдруг замерла, подняла брови и быстро поставила все на место. Поправила платье, узел на фартуке, пригладила волосы и принужденно улыбнулась — как раз в тот момент, когда открылась дверь и в комнату вошел господин.
Прожитые годы беспощадно расправились с его шевелюрой, оставив на темени поблескивающую тонзуру. Он запер за собой дверь, расстегнул воротник и рассеянным жестом подозвал девочку. Она и в самом деле девочка, он только сейчас это понял, лет тринадцать, от силы четырнадцать.
Тот ли это человек, которого он искал? В его памяти он выглядел по-другому, ведь он видел его только один раз, и то много лет тому назад, когда мир его еще лежал в колыбели. И все же он был уверен. Он доверял своей ненависти, а ненависть нельзя ни спутать с чем-то, ни обмануть — ненависть живет по своим законам.
Девочка, повинуясь знаку, опустилась на колени у его ног. Он расстегнул брюки, запустил руку и извлек остатки своего мужского органа.
Шов был наложен сразу за крайней плотью, кожа почернела, вместо головки — бесформенное омертвевшее уплотнение.
Девочка судорожно зажмурилась. Господин ритмично двигал бедрами, все глубже запихивая член в рот девчушки, вот он вдруг дернулся — заперта ли дверь? — и снова расслабился: да, заперта… Губы девочки дрожали, глаза были крепко зажмурены… Член набухал и твердел, толчки становились все сильнее, девочка с трудом подавляла рвоту, на глазах у нее появились слезы. Господин, открыв рот, тяжело дышал, стонал… он вцепился в ее волосы и закрыл глаза. Потом застегнул и разгладил брюки и украдкой посмотрел в зеркало.
Девочка не шевелилась. Господин протянул ей носовой платок, она сплюнула. Он вытер ей рот, подошел к столу и погрузился в работу.
К нему постепенно вернулась прежняя бледность. Он рассеянно перелистал несколько судебных дел, но потом им овладело непонятное беспокойство. Он встал из-за стола.
Экспонаты домашнего музея направили его мысли в другое русло, и он посмотрел именно на ту книгу, на которой кот только что сконцентрировал свое внимание — «Судебные процессы над животными».
Даже и только что рассмотренное в суде дело, печальный конец которого он должен был засвидетельствовать назавтра, имело что-то общее с этими древними судилищами над зверьми.
Он вспомнил своего любимого дядю по материнской линии, многоуважаемого прокурора Рёса из Гейдельберга, уже десять лет как скончавшегося, но он помнил его, как живого.
В молодости он изучал юрисдикцию в университете в Эрлангене, а на каникулы ездил к дяде, и тот сам рассказывал ему о судах над скотиной — дядя сам принимал в них участие лет за тридцать до того. В те
