времена к животным применялись те же законы, что и к людям. Как-то раз перед судом предстала свинья вместе со своими поросятами — они обвинялись в гибели новорожденного ребенка. Хавронью судили по всем правилам, заверил Рёс, улыбаясь, — адвокат был в парике с косичкой, один из самых уважаемых в городе юристов. Допросы, разумеется, были символичными, но с юридической точки зрения совершенно безупречными. Свинье задавали вопросы, но она на них не отвечала.
«Почему вы не обратили внимания на крик ребенка о помощи… как вы со своими поросятами оказались на общественной земле? Было ли у вас намерение совершить преступление… Можете ли представить какие-либо смягчающие обстоятельства?»
Хрюшка вместо того, чтобы отвечать на поставленные вопросы, поворачивалась в кресле для подсудимых и ошарашено глядела на своего адвоката — тот как раз готовил защитительную речь.
В задних рядах теснились любопытные. Рёс рассказывал, как арендатор, хозяин свиньи, обезумев от горя, выкрикивал в адрес недоумевающего животного грубые оскорбления и аплодировал, когда судья вынес самый суровый штраф за детоубийство.
Свинью повесили два дня спустя, как настоящего преступника, на виселице в Гейдельберге, и труп закопали на лугу. Рёс особенно веселился по поводу судьбы поросят — их оправдали по причине младенческого возраста; чуть позже один из них оказался у Рёса на столе.
Воспоминания развеселили его, он снял с полки фолиант, уселся в кресло и начал его листать. В Гамбурге в 1601 году, читал он, петух был приговорен к сожжению на костре за еретическое и противоречащие божьим законам преступление — он снес яйцо. Если бы это яйцо высидела змея или жаба, то, согласно верованиям, обществу грозила серьезная опасность: скорее всего, вылупился бы василиск, сеющий вокруг себя смерть и неизлечимые болезни.
На основании знаменитой цитаты из двадцать первой главы Второй книги Моисея, животные несли за свои преступления ту же ответственность, что и люди: «И если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват; но если вол бодлив был и вчера, и третьего дня, и хозяин его, был извещен о том, не стерег его, а он убил мужчину или женщину, то вола побить камнями, и хозяина его предать смерти». То есть человек и животное уравнивались перед законом, и путем объединения Моисеевых законов с римским правом была заложена основа европейской цивилизации.
Далее шел параграф об убийствах и разврате среди лошадей, быков, волов и даже кошек. В сноске было поведано о жеребце, подвергнутом пыткам с целью добиться признания в совершенных им злодеяниях. Некоторые звери удостаивались помилования — либо суд проявлял снисходительность, либо защита была выше всяких похвал, либо, как в случае с поросятами, ввиду их бросающегося в глаза несовершеннолетия в момент совершения преступления. В Швабии предали анафеме кротов, а коза, сломавшая забор, должна была выплатить стоимость ремонта молоком.
Он поднялся и поставил книгу на место. Осторожно, чтобы не спугнуть кота, он подошел к окну. Тот по-прежнему сидел на подоконнике и непринужденно вылизывал лапу, не выказывая никаких признаков испуга. Потом кот поднял голову, поглядел ему прямо в глаза и продолжил умывание.
Господин постучал по стеклу, но кот даже не шевельнулся.
Господин, немного обескураженный, подошел к столу. Судебное дело, которым он, будучи судьей, сейчас занимался, странными и нелепыми подробностями напоминало старинные звериные процессы. Эта мысль пришла ему в голову, покуда он наводил порядок в ворохе лежавших на столе бумаг. Лишь одного документа не хватало, чтобы поставить точку в этом процесса — аттестата о смерти осужденного.
Дело это, как и предстоящая назавтра казнь, привлекли к себе внимание публики далеко за пределами Данцига. Необъяснимо — большинство судейских сходилось именно на этом определении: необъяснимо. Совершенно непонятен был мотив. Ни одно толкование не вносило ясности. Господин за письменным столом никогда раньше ни с чем подобным не сталкивался.
Два года тому назад город принял предложение ордена иезуитов основать монастырь в границах епископата. Старый монастырь был заброшен во время религиозных стычек между данцигскими немцами- лютеранами и польскими католиками. За работу отвечал некий настоятель по имени Иоганн Киппенберг, отличавшийся редкостной преданностью долгу. До этого он многие годы возглавлял процветающий монастырь в Силезии.
Орден приобрел дом в старом городе. Через год в монастыре насчитывалось сорок послушников, среди них половина новопостриженных. Монастырь содержал теплые приюты для бездомных, начальную школу для неимущих детей, а также занимался миссионерской работой среди моряков. Вместе с аббатом из Силезии прибыли полдюжины пожилых монахов, и это именно они стали вдруг исчезать один за другим.
Никто бы и не обратил внимания на эти исчезновения, если бы один из новообращенных не заявил в жандармерию. Юноша, по имени Фишель, только что принявший послушание, заподозрил неладное, когда аббат на его вопрос об одном их пропавших монахов попросил его хранить тайну, чтобы не портить репутацию монастыря. Только тогда, объяснял Фишель, он почувствовал, что что-то не так.
Полицмейстер начал рутинное расследование. Но когда Киппенберга пригласили на допрос, он вдруг потерял самообладание и признался, что убил пятерых собратьев по ордену. В тот же день он указал место, где он спрятал трупы, вернее, то, что от них осталось — тела убитых были расчленены на мелкие части и спрятаны под алтарем в монастырской церкви. Преступление было совершенно непонятным — аббат не мог назвать никакого более или менее разумного мотива убийств. Он, казалось, испытывал облегчение после признания, как будто с плеч его свалилась огромная тяжесть.
Господин за письменным столом, на чью долю досталась роль судьи в этом процессе, был первым, кто прочитал протоколы допросов, застенографированные с помощью нового метода Габельсбергера. С того самого декабрьского вечера, когда прокурор лично передал ему бумаги, он прочитал их столько раз, что знал почти наизусть.
Прежде всего он не мог понять, о каком «мальчике» говорит Киппенберг. Аббат утверждал, что им управлял некий голос, не терпящий никаких возражений, голос, приказывающий ему совершать одно зверское преступление за другим. Во всем виноват «мальчик», утверждал Киппенберг, именно «мальчик» и был истинным убийцей — ведь это он приказывал ему лишить жизни его собратьев, одного за другим. Но на вопрос, о каком мальчике идет речь, аббат либо уклонялся от ответа, либо разражался рыданиями — тот же самый «мальчик» приказал ему хранить молчание.
Как-то раз судья инкогнито посетил заключенного. Аббат сидел на тюремной койке и казался совершенно погруженным в себя. На губах его блуждала идиотская улыбка, взгляд был погружен в никуда. Губы непрерывно двигались, но разобрать, что он говорит, было невозможно. Судье пришлось несколько раз окликнуть аббата, прежде чем он обратил на него внимание. — Помогите мне, — сказал он наконец, и в голосе его звучало такое отчаяние, что у собравшихся пробежал мороз по коже, — это мальчишка вынудил меня. Он диктовал каждый мой шаг.
Убийства были настолько жестокими, что газеты не решались публиковать все детали. Киппенберг держал монахов в заточении в подвале, снятом им на окраине. Одного он заставил выпить синильную кислоту, другого прибил к стене гвоздями в позе распятия, и к тому же загнал ему в задний проход большой крест. Еще двоих он сжег заживо, после чего съел «с превосходной приправой», как он, не моргнув глазом, сознался на допросе. Пятый, чью голову так и не нашли, подвергся еще более изощренной пытке: сначала Киппенберг отрезал у него пальцы ног, один за одним, потом пальцы рук, половые органы, уши. Потом запустил в подвал изголодавшегося бродячего кота. Монах, признался он, был еще жив, когда зверь приступил к своему пиршеству.
— Мальчик указывал мне, что я должен делать, — повторял Киппенберг раз за разом, когда его спрашивали, зачем он все это делал — Им движет такая ненависть, что это просто невозможно представить. Это все месть за то, что мы сделали с Шустером.
— Какой мальчик? — снова спрашивали его. — И какой Шустер?
— Тот, что читает мысли, — загадочно отвечал Киппенберг. — Глухонемой, подопечный Шустера. — И
