чтобы не мешать нам лучше думать?
Спору нет, будущая экономистка была права — мы не торопились, хотя какой может быть спех, когда любая оплошность…
Слишком уж высока ставка, чтобы торопиться поставить фишку своей планиды на сукно стола, за которым скалится старушка Смерть и, как крупье, сгребает косой чужие жизни.
— Ты чего, Лопухин? — прервали мое высокопарное видение.
— А что, Миха?
— Будто сидишь на собственных поминках.
Вот именно, промолчал я, если мы и дальше так будем бултыхаться в проруби нашей бесконечной жизни, то подобная малоутешительная перспектива вполне возможна. Мы плетемся за событиями, а не воздействуем на них. Вот в чем ошибка.
— Не пора ли нам принять более активное участие в историческом разделе сладкого пирога. А, дорогой друг?
— Давно пора, — буркнул Могилевский, обидевшийся, должно быть, за мои откровения по поводу прибыльного бизнеса в далекой, теплой и манговой Малайзии.
— А не войти ли нам в клетку с тигром? — предложил я.
— Куда войти?
— В банк. И взять интервью у господина Берековского. По вопросу, скажем, кредитования по программе «Аграрная России». Кажется, есть такая программа?
— Программа есть, а овоща на плечах у тебя, Ванечка, нет.
— Почему?
— В качестве кого будешь выступать? Спецкора журнала «Голубое счастье»?
— А что? Нашему банкиру эта тема близка. И даже очень близка и знакома.
— Не усложняй, — поморщился Могилевский. — У тебя же миллион приятелей во всех СМИ?
— Ба, Ёхан Палыч! — хлопнул себя по лбу, вызвав тем самым депрессивный скок у кота, доверчиво вернувшегося со шкафа под мои ноги. — Конечно же! Есть такой Костька Славич. Наш человек. Правда, малость такой… Пай-мальчик, да мы его отрихтуем.
Найдя записную книжку, похожую на пиццу, оставленную привередой на столе привозного заведения, я кинулся в коридор к телефону. (Сотовый унесла Сашенька, чтобы, очевидно, поговорить с подругами о последних новостях моды.)
У аппарата мирно шепелявила старушка Марфа Максимовна о ценах на пшенку и серебряную форель. Сообщив бабульке, что проценщица Фаина Фуиновна плюнула в её супчик ядовитой слюной, я поимел возможность накрутить диск. И удачно — мой приятель бодрствовал в редакции, как солдат на передовой. Не вдаваясь в подробности, я изложил суть проблемы.
— Можно, конечно, — задумался Костька. — Вопрос в другом: захочет ли оказать нам честь господин Берековский?
— А почему бы и нет? — горячился. — Навешай ему лапшы. Ты умеешь это делать хорошо.
— Что умею делать? — обиделся коллега. — Кто уж лапшу вешает, так это ты, Ванька.
— Речь не об этом, родной. Прости, если, что не так, — повинился. Услади слух гада. Папу попроси…
— Ничего не обещаю…
— Спасибо, родина не забудет твоего подвига.
— Иди ты к черту!
— Пошел, — и радостно кинул трубку, предчувствуя удачу.
И услышал, как на кухне разворачиваются бои местного значения. Не знаем мы, как наше словцо отзовется, не знаем. Плюхнешь этакое на страницах СМИ, а после с изумлением обнаруживаешь, что НАТО подтягивает ядерные войска к границам любимой отчизны. Что такое? А все просто — не понравилось сухопарым генералам, мать их фак ю, что их обозвали мировыми держимордами и жандармами нарождающейся, понимаешь, демократии. Как говорится, правда глаза колет империалистам…
Однако здесь, дома, кажется, я погорячился. Хотел было пойти на кухню, чтобы признаться в лихоимстве перед боевыми старушками, да из своей комнаты появилась Сашенька.
— Вперед, порнограф, — решительно скомандовала.
— Куда это?
— Только без лишних вопросов, Лопухин. Не нервируй меня, раньше времени. Теперь-то прекрасно понимаю твоих бывших жен… Какие несчастные женщины.
— Вот только не это! — вскричал я. — И мне должны перезвонить, черт подери! По нашему, кстати, делу.
— Ваня, не нагружай меня, пожалуйста, — вскинула руки. — У нас встреча встреч. По нашему, кстати, делу.
Тут по кишке коридора тропическим тайфуном провьюжили старушки, активно охайдакивающие друг дружку прочными отечественными чугунными сковородами и скабрезными речами. Больше всех доставалось буржуазной Фаине Фуиновне, как классовому врагу обнищавшего вконец пролетариата.
Александра попыталась вмешаться в коммунальную склоку и, чтобы спасти её от профессионального удара чугунной ракетки, я утащил любимую в свою комнату. А там — Мойша Могилевский скучает с котом. Ба! Родной, ты нам-то и нужен.
— Зачем? — испугался, готовясь к самому худшему.
— Не бойся, — успокоили его, — оставляем дежурить у телефона.
— А вы куда?
— Не загружай меня собой, пожалуйста, — вскинул руки. — Если бы я сам знал, куда нас черт несет!
… Какой русский не любит быстрой езды во время полуденного часа пика на столичных магистралях? Все любят и поэтому стоят в глубоких эшелоннированных пробках, похожих на запор в больном организме.
Чтобы избежать подобной неприятности, мы с Сашей поменялись местами она села за штурвальное колесо «Победы», а я побежал впереди автомобиля. Во всяком случае, так себя ощущал, прыгая на штурвальном переднем месте и прокладывая маршрут между проходных двориков и переулочков.
Как мы не передавили всех пенсионеров и юных пионеров (бывших), это осталось для меня загадкой. Оказывается, мой любимый город кишел добровольцами, мечтающими найти под рифлеными колесами легкий конец, в смысле, смерть.
Ан нет — мастерство водителя и штурмана оказались на высоте и нам удалось благополучно добраться до бульварного кольца, где, как призналась наконец моя спутница, нас ожидала конфиденциальная встреча.
— С кем? — выказал закономерный интерес.
— С тем, милый, кто владеет информацией по господину банкиру. Ты же этого хотел?
— Всю жизнь мечтал, — признался, — но к чему такая гонка, милая? Почему бы нам не провести встречу вечерком… под сенью прохладных, так сказать, лип.
— Не говори красиво, Лопухин, тебе это не идет, — отрезала любимая. Дело в том, что наш информатор улетает в Париж… через три часа.
— Ах, Париж-Париж, — поцокал с удовольствием, — тоже хочу в Париж.
— Тебе-то зачем, порнограф?
— Чтобы увидеть это пендюха-ха-ханное местечко и умереть.
— Зачем умирать, Ванечка, если можно жить, и жить счастливо.
С таким утверждением трудно было спорить, впрочем, я и не спорил, хотя на мой непросвещенный взгляд: Париж — та же деревня, только выхоленная, как салон мадам Делакруа, и с Эйфелевой башней, похожей, извините, на ажурные женские трусы. Если, конечно, глядеть издали.
— Лопухин, никогда не быть тебе графом, — подвела неутешительный итог Саша.
— А кем мне быть?
— Порнографом, — и, припарковав авто к чугунной ограде бульвара, открыла дверцу. — Нас ждут, товарищ. Будь вежлив. И не хами, если даже очень захочется.
