А потом мы с мамой услышали, как сопят и матерятся грузчики на лестнице; им было тяжело под новой мебелью из моренного дуба и они помогали себе, как могли. Откуда-то снизу доносился вопль отчима: осторожнее-осторожнее, мать вашу так растак!..
И как-то само собой наши с мамой „пятнашки“ закончились, и я пошел смотреть, как грузчики будут втаскивать мебельных мастодонтов в стандартную дверь. Втащили — и комнаты потеряли свободу, как и люди в них проживающие.
Теперь-то понимаю: мы обречены терять свободу, как только рождаемся, а точнее, когда осознаем, что нас, как новую мебель, внесли в четыре стены мироздания. Из них никуда, пока тебя, как продавленный стул, не выкинут на свалку вечности.
Я проник в кабинет Лаптева. Кабинет как кабинет. Стеллажи с кирпичными книгами классиков марксизма-ленинизма. На столе в траурной рамке жизнерадостный усопший на фоне кремлевского мавзолея.
Как часто не замечает издевательских ухмылок судьбы. Все-таки сам по себе человек — самоуверенное до идиотизма существо, не способное до конца осознать свое ничтожество и жидковатое состояние в выгребной яме вселенной.
Кабинет давно погиб и походил на мертвый астероид, прибившийся к такой же мертвой карликовой планете W-302997 в созвездии Z. Сколько себя помню, отчим никогда не любил здесь работать (если то, чем он занимался, можно так назвать). Я даже не знаю, зачем этот кабинет существовал, с таким же успехом здесь мог находиться филиал ресторана „Эcspess“.
Я сел в кресло, покачался, как на ветке. Взгляд снова невольно обратился на фотографию, обрамленную в траурную рамку. Парадоксальна наша жизнь — я, убийца, сижу в кабинете мной же убитого и никаких чувств сожаления не испытываю.
О мертвых или хорошее, или ничего. А если они оставляют за собой головоломки и шарады? Все-таки Лаптев был большой пройдоха, прости Господи, если сумел подставить две такие могучие группировки. Может, он готовил какую-то акцию? Какую?
„Барон“ хотел прорваться в „короли“? А почему бы и нет: такое время кто обладает информацией, тот и имеет королеву во всех удобных позициях. Что-то он нарыл, покойничек? Не братскую ли могилу для всех участников торжественного мероприятия?
Будучи главным бухгалтером, чего только не узнаешь интересного о своих боссах, вплоть до цвета меховой заплатки их любовниц. (Говорят, рыжеватый цвет меж девических ляжек нынче в моде на политическом, понимаешь, олимпе.).
Никто не знает своей судьбы, вот в чем дело. Знали бы — думали, прежде чем напуститься на якобы податливую, как тесто, деваху. Это я про Судьбу. Мнут её, тороватую на телеса, щиплют ляжки, тискают титьки и, глядь, уж свои проказливые ручонки по локотки, как гинекологи, пускают в её субтропическую расщелину, и вроде вот оно, счастье — вот-вот брызнет сладко-кисловатым фонтанчиком любви прямо в весноватую харю фартовому…
Ан нет! Бздынь! От ворот — поворот и даже более того, о чем лучше умолчать. Потому, что говнецо — оно и в кремлевских палатях это самое.
Да, я такой же, как и все: во фраке и в дерьме по самые уши. Но я-то понимаю это двусмысленное положение вещей и хочу исправить ошибку.
Нет, не могу возродить к жизни почившего в бозе, а вот остановить его уходящую тень, думаю, Чеченец сможет. Сумел же принц Датский узреть тень отца? Я не принц и не Датский, и живем мы во времена общего среднего образования, и тем не менее… Что-то должно произойти? Что?
Я вздохнул: происходило то, что ничего не происходило.
Поднимаясь из-за стола, заметил: моя тень скользнула по стеклу траурного фото, точно тень престарелой аэропланой этажерки У-2 по глади летнего и теплого озера…
Помню, как я и Ю бултыхались на озерном мелководье, а мама сидела на берегу и листала журналы мод… Ю ковыляла в тряпичных трусиках, в панамке, смеялась от брызг, словно внутри у неё был упрятан серебряный колокольчик, и смешно так кричала:
— Алеф-ф-фа!
Это она так меня называла — была маленькая и ей, понятно, было трудно правильно выговаривать все буквы алфавита.
И вдруг в чистых выцветевших небесах зародился странный, трескучий звук — все праздное население от мала до велика вскинуло головы: по васильковому воздушному полю влек свою нелегкую судьбу старенький „кукурузник“. С его инвалидной помощью опрыскивали соседние колхозные поля, однако неожиданно из дряхлого самолетика потянулся вибрирующий шлейф — все дети открыли рты от удивления, а потом, завопив ура, кинулись ловить листовки.
Если не ошибаюсь, в них было бюрократическое предупреждение не разжигать огонь в лесу и беречь таким образом богатство родины. Не это было главным для юного поколения — мы оказались счастливыми участниками представления, сбившего сонный и привычный ход жизни, и поэтому полоумно метались по берегу и на воде, визжали и ловили пустые, как тогда казалось, бумажки.
Теперь понимаю — это были пропуска для всех нас в Эту жизнь. А Ю не удалось поймать листочек в будущее, хотя радовалась нежданному происшествию, как все, смеялась, прыгала и хлопала в ладоши. И её тряпичные трусики смешно обвисали до колен, а панама куда-то укатилась.
Мама, помню, закричала, чтобы я нашел панаму для ребенка и подтянул трусы. Я отмахнулся — был со всеми занят делом: мастерил из листовок самолетики и пускал их над озером, и скоро вся его поверхность покрылась бумажным ненадежным льдом.
И сейчас думаю: жаль, что я не нашел утерянную панамку для Ю. Она бы тогда жила, несмотря даже на то, что ей не удалось заполучить квиток в счастливое завтра.
Услышав требовательный паровозный свист чайника, вернулся на кухню. Дамы были так увлечены друг другом, что мне пришлось самому заняться домашним хозяйством. И в одном из ящиков наткнулся на портативную аптечку, скорее машинально покопался в ней и обнаружил пузырек с мелкими таблетками. Нет, это был не цианистый калий, как того хотелось, а чуть попроще. Я пожал плечами, авось, пригодится, и закинул аптечный стеклянный бочонок в карман. Потом нашел пачку чая с картинкой индийских слонов, прущих на пролом на водопой к сточным водам священного Ганга.
Хорошо там, где нас нет. И почему я не индус на слоне? Хотя подозреваю, что у него своих проблем выше баобаба; я имею ввиду, конечно, человека, а не домашнее животное, похожее на Т-34 (вид сверху).
Пока рассуждал о райских краях, где нас, к радости для коренного населения, нет, приготовил чай и крикнул дамам, чтобы они прекращали, в натуре, базар и шли в тошниловку, то бишь на кухню. Признаюсь, был раздражен, как слон от обезьяньего галдежа.
Был услышан. Мама возмутилась: фи, Алексей, где культура речи, а Варвара Павловна сказала, что я очень возмужал. На её взгляд. И не только на взгляд, милочка моя, промолчал я.
Вот так всегда — думаешь, что это ты кого-то трудолюбиво трахаешь в позе № 16745 Кама-сутры, да выясняется, что очень даже наоборот.
Парадоксы нашей жизни, где верить нельзя никому. И себе тоже.
Чаепитие удалось. Мама и майор безопасности говорили обо мне только хорошее и скоро я почувствовал себя агнцем Божьем, в смысле, покойником, приготовленным для кремации.
Мама-мама, любовь застит ей глаза и она живет в придуманном мире, где её сын обаяшка, милашка, дурашка, которого всяк может обидеть.
В конце концов я не выдержал, лег на диван, закрыл глаза и сложил руки на груди. Мама сказала, чтобы я прекратил дурачиться, и начала рассказывать внимательной собеседнице о своих маленьких хитростях в области кулинарии.
Не знаю, как чувствует себя усопший, но мне было уютно лежать на ржавых пружинах старенького дивана, слушать голос мамы, сквозь ресничные заросли смотреть в потолок и о чем-то думать.
Неожиданно мир качнулся — с потолка посыпалась известь… и вовсе не известь, а героиновая пороша… Она усиливалась и, чтобы не оказаться погребенным под ней, как под снегом, я поднял непослушное тело и увидел Вирджинию. Она сидела к кресле и курила папиросину. Мой первая женщина была в атласном халате, прикрывающим беременно-барабанный живот. И она странно улыбалась мне. Я