– Оставьте это военным! Нам вполне хватает тайны исповеди. Я уж и не говорю об обете безбрачия… Меня-то это вполне устраивает, но это должен быть добровольный выбор, как у православных, а не контрактное обязательство. Где это Иисус сказал, что священнослужители не имеют права вступать в брак? Как можно проповедовать и излучать любовь, если сам ты одинок и глубоко несчастен? Католическая Церковь катится в пропасть, Натали, и, похоже, делает это осознанно. Повторяя сказанное кардиналом Фабиани, сегодня торговцы овладели храмом и всеми силами пытаются изгнать из него последних истинных верующих, мешающих им полностью отдаться своим грязным делам.
В этом приливе овладевшей им безудержной ярости он безумно нравится мне. Такие неожиданные провокационные речи из уст мягкотелого великана в желтенькой футболке, эта поучительная проповедь, произнесенная для меня одной посреди пробки, эта речь еретика под крышей микроавтобуса, заменившей нам церковные своды, мне импонируют. Мне нравится видеть, как его глаза загораются духом бунтарства, мне нравится трезвость его суждений, его манера верить отрекаясь. И я задаюсь вопросом, что выбор Бога изменил бы во мне, если бы в юности я не отбросила все религии – кюре отца и раввинов матери, – дабы жить налегке.
– Простите, что докучаю вам своей горечью, дитя мое. Но мне с вами хорошо. Ученые вернули мне радость возлюбить ближнего моего, утраченную от слишком долгого общения с церковниками. Знаете, я ведь всего-навсего канцелярский священник; я не слишком разбираюсь в ваших открытиях и технической терминологии, но рядом с вами я ощущаю себя частью большой семьи. Вы рассказываете мне о ваших созвездиях, красителях, хрусталиках, как если бы я был посвящен в таинственный мир ваших знаний, вы сообщаете мне вашу одержимость, вы рисуете мне картины из жизни моих предков, и они так ясно встают у меня перед глазами, как если бы я сам был там… Я слушаю вас, восхищаюсь, стараюсь стать похожим на вас и позаимствовать хоть чуточку вашего ума. Я восхищаюсь даже такими сумасшедшими, как Гвидо Понсо, с их сумбурными и предвзятыми теориями; они находятся в поиске истины, даже если и идут по ложному следу. Сегодня ведь так редко можно встретить искателей истины… Мне и вас уже не хватает.
Он отмеривает паузу. Микроавтобус останавливается на красном свете светофора, затем снова трогается. Я вопрошаю его взглядом.
– Будем реалистами, Натали: как только Папа причислит Хуана Диего к лику святых, необходимость в присутствии ученых отпадет сама собой. Монсеньор Руис закроет для вас двери собора: вокруг моей любимой тальмы останутся лишь паломники и торговцы сувенирами. И даже мой многострадальный исследовательский центр будет скорее всего закрыт под предлогом экономии бюджетных средств. Я отлично знаю, что слишком раздражаю своих ректоров. Предыдущий обзывал меня наивным идолопоклонником из-за моего трепетного отношения к реликвии. Нынешний утверждает, что я, призывая вас сюда, подвергаю святое изображение опасности… Я останусь совсем один, дитя мое… Но что поделаешь: главное, что звезда Хуана Диего взойдет над всей планетой.
Водитель притормаживает у обочины и паркуется вторым рядом напротив новенького дома с балконами в цветах. Отец Абригон смурнеет, высовывается из окна, сверяет номер дома и выходит из микроавтобуса. Я следую за ним и ступаю на пропитанный рыбным запахом грязный асфальт. Он разминает затекшую шею, подходит к домофону. Непохоже, чтобы этот дом был занят под офисы или принадлежал госучреждению: идеальное прикрытие для шпионского логова. Но рядом с великаном с серебряным крестом и огромными ручищами, трезвой горечью и гневными юношескими порывами я ничего не боюсь.
Абригон ищет фамилию, указанную на визитке, в списке жильцов, жмет на кнопку домофона. Раздается чуть слышный гул, стеклянная дверь открывается. Он входит первым, настороженно осматривает самый обычный подъезд с цветами в пластиковых горшках и почтовыми ящиками. Намалеванная от руки бумажка, судя по всему, недавно наклеенная поверх выгравированной таблички, гласит:
Мой телохранитель промеривает холл семимильными шагами, вызывает лифт, приложив палец к губам, указывает мне на кабину, а сам взбегает по лестнице. Когда я выхожу на лестничную клетку четвертого этажа, он уже тут как тут, начеку, стоит, прислонившись к стене, и делает мне знак, что все в порядке. На цыпочках подкрадывается к левой двери, прикладывает ухо к замочной скважине и, прежде чем нажать на звонок, подзывает меня.
Раздается резкая трель. Шум отодвигаемого стула, покашливание, стук шагов по паркету. Раздается музыка – соло для саксофона. Наконец дверь распахивается, и перед нами предстает мой чиновник из института культуры. В квартире царит полумрак, зажженные свечи красноватыми отблесками освещают комнату. Улыбающийся хозяин квартиры облачен в кимоно, но улыбка его застывает и исчезает, стоит ему увидеть моего сопровождающего. Он хлопает глазами, переводит взгляд с меня на отца Абригона, замечает крест поверх желтой футболки. За его спиной, рядом с музыкальным центром, в ведерке со льдом стоит бутылка шампанского, и два бокала обрамляют тарелку маленьких канапе. Когда же святой отец учтиво приветствует его «Buenos tardes»[17], недоумение на его лице сменяется гримасой бешенства. Он захлопывает дверь у нас перед самым носом. Тогда отец Абригон с неподражаемой элегантностью и лукавым взглядом склоняется ко мне и роняет своим густым голосом:
– При всем моем уважении к вам, дитя мое, я думаю, он принял вас за жрицу любви.
И тут он разражается гомерическим хохотом, следом за чем дает мне дружеский подзатыльник и впихивает обратно в лифт.
Пока мы идем до микроавтобуса, я стараюсь из чувства собственного достоинства и в знак признательности вторить его веселью, потом на меня накатывает глубокое разочарование. Я ощущаю себя как никогда задетой… Вовсе не тем, что меня приняли за девушку по вызову, это скорее польстило мне, а тем, что из ничего раздула целую историю, что ни минуты не усомнилась в том, что мой приезд в Мексику угрожает высшим интересам нации. Гораздо приятнее тешить свое самолюбие иллюзией собственной значимости и полагать, что именно твоя компетентность ставит под угрозу твою жизнь. Ненавижу оказываться в подобных ситуациях, попадаться на такой избитый прием в стране мачо. Особенно когда очевидец потешается надо мной с сочувствием и снисходительностью, полагая, что оскорблена моя целомудренность, тогда как я лишь обманулась, поверив в несуществующую опасность. Я ощущала себя потенциальной мишенью, а была лишь легкой добычей.
– Пять минут на подготовку, – бросает он со ступеней гостиницы, – и прямиком на банкет в мэрию! Желательно вечернее платье, если имеется.
Учитывая мое состояние, я отвечаю: посмотрим, что оставили мне грабители. Еле сдерживаясь, чтобы не лопнуть со смеху, он советует мне хорошенько осмотреть весь номер: возможно, «они» установили подслушивающие устройства. Я изображаю вымученную улыбку раскаяния и прохожу по внушающему мне отвращение холлу, в ковролиновой зоне которого уже толкутся мои коллеги. Астрофизик облачен в кожаные брюки и вышитую рубашку, историчка, как сарделька, втиснута в белый костюм, немец выбрал льняной китель с кожаным поясом в баварском колониальном стиле. Кевин Уильямс в смокинге. Он вопрошает меня взглядом. Я милой улыбкой отвечаю, что все в порядке, и спинным мозгом чувствую, как он сверлит меня взглядом, пока я спешу к одному из лифтов с ажурными решетками.
