принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! Ибо этот сын мой был мертв и ожил, и пропадал и нашелся. И начали веселиться…».
«Я бы дала ему веселье, – Марта снова вспомнила своего бывшего возлюбленного, и он представился ей в образе этого евангельского героя. – Пил, гулял, шлялся, а теперь вдруг вернулся – и в его честь еще устраивают пир. Такого веселья я не понимаю. Я бы ему такой пир устроила…».
И тут же задумалась:
«А отец ведь простил. И ничем не укорил… Я бы так не смогла. Чем же все кончилось?».
«И начали веселиться, – продолжала читать она, увлекшись этой историей. – Старший же сын его был на поле; и, возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение свое с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! Ты всегда со мною, и все мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся».
«Вообще замечательно, – Марта вздохнула, закрыла книгу и положила на место, где она лежала. – Всем хорошо и весело. Один радуется оттого, что не сдох с голоду, другой – что тот возвратился домой, третьего просят радоваться, а всем остальным закололи теленка и приказали радоваться. Где же тут справедливость?».
Марта почувствовала, что подошла не просто к вопросу, а к некой тайне, постичь которую разумом невозможно.
«Что ж получается? – продолжала размышлять она. – Пей, гуляй, а потом тебя еще с распростертыми объятиями встретят? Да еще всем остальным – ну, тем, кто всю жизнь трудился – будут говорить: радуйтесь вместе с нами? Ничего не могу понять».
Она хотела было снова взять книгу и перечитать этот отрывок, но не стала и, закрыв глаза, попробовала отогнать от себя вообще все мысли и дать голове успокоиться. Но глубоко в подсознании эта тема не оставляла ее.
«Или я опять подхожу ко всему слишком рационально, как считает доктор Недамански? Если так, то как все объяснить? Тоже любовью? Какая же должна быть любовь, чтобы все забыть и простить? Даже не укорить?».
И снова вспомнился Гонза.
«Предположим, пришел бы он и стал у меня просить прощения после всего. Даже на коленях. Смогла бы я простить ему эту измену? Не знаю… Не знаю…».
Марта на минуту совершенно освободилась от терзавших ее мыслей, но теперь вдруг подумалось об Алексее.
«И этот тоже… «Пошел в дальнюю страну»… Хотя, нет, не так. Он вынужден был уйти. Или его вынудили. Какая разница, как оказаться изгнанником?».
Она вздохнула, представив себя на его месте.
«Того отец родной ждал. А этого кто? Где его ждут?».
«Там, где любят…».
Марта ужаснулась ответу на ее же вопрос, который помимо воли тут прозвучал в глубине сознания.
«Там, где любят…», – вполголоса повторила Марта, пораженная простотой и силой этого ответа.
«Неужели любовь настолько сильна, настолько всемогуща, что способна все простить и все вылечить?».
И снова ужаснулась пришедшей мысли:
«Значит, я Гонзу вовсе не любила? Если не могу простить ему все, значит, я его не лю–би–ла?..».
Как ни странно, но логика, за которую ухватилась Марта, успокоила ее, привела в порядок доселе бушевавшие мысли и сомнения. Она поднялась и, затворив за собой дверь, тихо вышла из храма. Теперь она шла по знакомым улицам, думая совершенно о другом – предстоящей поездке к бабушке. Прежние мысли ее больше не беспокоили.
13
