как-то приложился к образу Пресвятой Богородицы, слезами уливаясь, а протёр глаза кулаками – и всё!
– Что – всё? – замирая, вопросил Серафим.
– И видеть стал.
– Ничего себе… – прошептал Серафим.
Галайда покосился на него, покряхтел.
– Только ты это… того… не болтай. Чудо чудом, а не поймут здесь. Ещё и кощунство какое учинят.
– Конечно, Михал Натаныч! – с жаром обещал Серафим.
И отлегло, отпустило на время терзающее его недомогание, снова засветилось в душе солнышко и осияло всё возле него.
В спальне погасили свет, мальчишки легли, а он стоял сколько-то у окна, смотрел заворожено на бесконечно падающий снег, блеющий в свете фонаря, и молился, будто заново переживая каждое слово молитвы, знакомой с младенчества.
«Вседержителю, Слово Отчее, Сам совершен сый, Иисусе Христе, многаго ради милосердия Твоего никогдаже отлучайся мене, раба Твоего, но всегда во мне почивай…».
«Заступник души моея буди, Боже, яко посреде хожду сетей многих; избави мя от них и спаси мя, Блаже, яко Человеколюбец…».
«Огради мя, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякого зла…».
«Сохрани мя от всякого зла…».
Как хорошо!
Серафим глубоко вздохнул и тоже приложился щекой к подушке.
День один, а прожит у всех по-разному. Жутко, а?
Последним воспоминанием перед забытьём промелькнули недавние наказания за мелкие провинности. Провинности мелкие, а наказания серьёзные: «купальня», розги, карцер и прижигание о кожу его ног горящих сигарет, чем занимались лично Ренат и Велимир Тарасович.
Больше всего их раздражало, что проклятый пацан во время экзекуции не орал, не молил о пощаде, а лишь постанывал, подёргивался от боли и крепче смыкал ясные глаза, и сильнее стискивал кулаки.
Как бы ему хотелось вырваться отсюда, улететь далеко-далеко, в белостенный храм с увенчанными золотыми крестами луковками, услышать ангельское пение хора на клиросе, вдохнуть запахи ладана и сжигаемого воска, прикоснуться губами к любимым иконам, почувствовать на голове прохладное полотно епитрахили и услышать добрые слова священника, отпускающего грехи, а потом сложить руки на груди – правая на левой – и подойти к чаше.
Причаститься. Ух, сразу легко, радостно, сильно! И столько внутри тепла и радушия, что весь мир обнять хочется!..
Темно за окном. Пора вставать. А разве охота? Неохота, но тогда получишь по загривку. Мальчишки двести двадцать девятой стали подниматься.
Enter медленно поднялся, медленно оделся, побрёл умываться.
– «Проснись и пой, проснись и пой, весёлый Enter, весёлый Enter, суровый Enter! – пропел ему вполголоса обгонявший его Певунец. – Какие геймы ты играл? Во все на свете! Про все на свете игры ты слыхал!»…
И умчался, хихикая. Enter вяло погрозил ему кулаком. Ага, многое ты знаешь…
Умывание. Короткая стычка со «старшаками» Кульбой и Хамраком. Потирая больные места, Enter вернулся в спальню, собрал пакет с учебниками и тетрадями и встал возле двери, колупая пальцем пупырышек краски на стене.
Валька
