– Господи…
– Упокой душу усопшего Андрея…
– Упокой душу усопшего Андрея…
– И меня спаси.
– И меня спаси…
– Это точно, – вздохнул Колька Евлаш. – Кто меня ещё спасёт?
– А родители? – напомнил Певунец, сидящий за столом. – За тебя что, некому заступиться больше, только Бог какой-то?
Евлаш даже не повернул головы. Казалось, зимняя темнота за окном занимала его больше, чем вопрос Певунца.
«Что он там видел такого?» – подумал Денис.
Казалось, Колька так и замолчит свой ответ, но он всё же сказал:
– А их у меня, считай, что нету.
– Померли? – с придыханием догадался Щучик.
– Как бы, можно и так сказать, – уклончиво согласился Колька.
– Как – так сказать? – пристал Щучик.
Колька поморщился, но всё же пробормотал неохотно:
– Отец в тюрьме, мать с любовником в другой город уехала, деды померли от пьянства, бабки болеют, одна тоже пьёт. А мать лишили родительских прав. Из-за того же. И за воровство ещё.
– Ясно.
Щучик хмыкнул. А Певунец печально промурлыкал на украинский манер две стихотворные строчки:
– Помэрлы батьку и мати, гдэ ж моя доля типэрь? Некуды боле вставати, скоро ж помру я совсем.
– Певунец, замолкни, – поморщился Гарюха.
Серафим учил Мишку Букашечкина креститься. Денис, подперев подбородок ладонью, наблюдал за ними какое-то время, а потом вдруг встал с ними рядом, внимательно прислушиваясь к наставлениям «попёнка».
– Эй, Enter, ты чего? – изумился Певунец.
– Отвянь, Гарюха, – цыкнул Колька Евлаш. – Тебе-то чё за горесть? Не дерутся же.
Денис глубоко вздохнул и сказал:
– Андрюшка не сам умер.
Пауза.
– Что значит, не сам? – вскинулся Певунец.
– Убили его.
Пауза.
– Зачем убили? – спросил, хмурясь, Гарюха. – Соображаешь, о чём липу строгаешь?
– Соображаю.
