они доставляли, могли запаздывать на час и больше.
Американский генерал Першинг очень долго
сохранял свои армии свежими
под своим непосредственным командованием,
но в 1917 году дела у союзников
пошли из рук вон плохо,
а количество убитых в британской и французской армиях достигло
четырех миллионов человек,
большинство из которых
умерли послушными, молодыми, ошеломленными,
согласно своим чинам и званиям.
В это время части Второй американской армии,
в которой мой отец служил
военно-морским наблюдателем,
были переданы французскому командованию
на южном участке обширного театра военных действий,
протянувшегося полосой разрушений от бельгийского побережья Северного моря
до швейцарской границы у Бернвезена.
Я рисую в воображении
своего отца в состоянии войны,
в состоянии, в котором и французы, и немцы,
и американцы занимались только тем, что
испытывали на прочность здравый смысл
и все человеческие чувства.
Вспышки сигнальных ракет
осыпали ночное небо
светящимся горчичным порошком,
снаряды, издавая противное шипение,
вспыхивали, словно молнии,
вырывающиеся из земли,
а когда наступило солнечное утро,
окутанное едким белым туманом,
все поняли, что немецкая пехота
перешла наконец в решительное наступление.
За тучами взметенной пыли и песка
раздавались шаги.
И то были шаги Смерти,
шедшей к молодым солдатам в окопах.
Отец вдруг понял, что из всей
сигнальной роты, к которой он был прикреплен
наблюдателем и командиром которой он стал, подчинившись
воинскому пылу, в живых остался
он один.
Человек, находившийся рядом с ним,
воздел к небу руки и
упал на колени в последней молитве.
Все застигнутые наступлением на ничейной земле
бросились назад в окопы.
Сейчас я не могу утверждать этого
определенно, но в те годы, когда
я жил дома с родителями, а его старший сын
Рональд
был на войне,
отец часто водил нас на стадион.
Игроки метались по зеленому полю.
Мы сидели, греясь в лучах солнца,
я ел из пакета жареные орешки, а он
курил сигару.
Он молчал среди толпы, которая
неистовствовала на трибунах, и это
обращало на себя внимание.
Мне нравилась зеленая трава поля,
белая разметка и звуки ударов
по мячу, которые гулким эхом
разносились над стадионом еще долго после того, как
мяч уже был в воздухе.
Но отцу больше нравилась игра один на один, когда
более умелый
переигрывал противника, не важно какого.
Он любил нападающих, например Хирша из «Крейзи Легз»,
который своими финтами, увертками и обводами умел
поднимать с мест всех зрителей стадиона,
кто кроме него умел так обходить соперников,
высоко поднимая ноги, совершая
головокружительные прыжки и ни на минуту
не упуская мяч, который
он с поистине комической интеллигентностью
мог удерживать неправдоподобно долго.
Я не могу утверждать этого наверняка,
но мне кажется, что в эти моменты
отец вспоминал свои собственные перебежки под огнем,
когда от его умения зависело,
останется он жив или нет,
и искал успокоения от своих страшных воспоминаний в эстетической
абстракции футбола с его разметкой и правилами,
которые не допускали тяжких травм
или непредсказуемых последствий.
Как бы то ни было, он принес войскам
приказ отступить, но его давно
опередили — солдаты бежали с передовой той самой дорогой,
которой пришел к окопам отец.
В окопах лежали сложенные кучами мертвецы,
словно утешавшие друг друга
в неизбывной скорби по своим ранам,
другие мертвецы,
с вырванными взрывом внутренностями,
стояли с примкнутыми штыками в полной
готовности отразить атаку.
Отец продвигался по траншее в поисках кого-нибудь,
