Толпа подступивших вопросов. И был только единственный способ найти на них ответ: самому ответить. Первое смятение от ленинградской тетради должно было уступить место другим, более холодным чувствам. Все проверить, ничему не доверяя, все взвесить на весах собственного расчета. Приди, прокурорский дух исследователя!
Листы с кружочками и лучами. Листы со столбиками таблиц. Листы с набросками типичных схем. Листы бумажным наводнением хлынули на его большой лабораторный стол. Следы его допросов. Расследование с пристрастием.
Он все проделывал вместе с каждым автором, принимал его обозначения, его способ рассуждений, решал вместе с ним его примеры, как самый преданный компаньон. Но потом шел все дальше и дальше, оставляя автора, предлагая уже свои примеры, раздвигая границы испытаний. Ну что ты, чистенький, гладенький метод, такой благополучный на специально подобранных образцах, — каким-то окажешься ты перед строем жестких требований и практически необходимых схем? Метод хорош, когда им может пользоваться не один только автор и не только на свой случай.
Он придумал список схем, по которому метод должен подвергаться допросу. Сначала то, что попроще. Одноэлементная схема, имеющая всего лишь одно исполнительное реле для приведения в действие какого-нибудь прибора. Однотактная схема, где сразу все включается от одного сигнала. Затем сложнее — многоэлементная схема, где имеются и реле, воспринимающие сигналы, и реле, приводящие по сигналу приборы в действие, и реле, промежуточные между ними. Еще сложнее — многоэлементная многотактная схема, где разные реле включаются и отключаются в разной последовательности. Еще сложнее — схемы с блокировкой, схемы циклические…
Мартьяновская склонность все сортировать и классифицировать находила тут полное удовлетворение. Но все это было нужно, все это ежедневно встречается в практике, создавая симфонию автоматических действий, и все бросает вызов: «А ну-ка, попробуй решить!»
Он бормотал по привычке условия задачи. Посмотрим, какой же будет по вашему методу структура релейного устройства, если нужно, чтобы при воздействии на один из элементов посылались короткие импульсы, а при воздействии на другой элемент — импульсы продолжительные? В телемеханике это называется «импульсным генератором с удлинением импульсов». Если говорить теоретически, то это будет «многотактная многоэлементная схема с возвратным действием». Как же ее изобразить на табличном языке? Он покрывает разграфленный листок ажуром значков и тихо бормочет над ними. Странно, слова он пишет обычно коряво, куриным почерком, а значки и цифры ложатся у него ровно и красиво.
На его бормотание оглядываются Верочка и Володя. Что опять затевает Григорий Иванович?
Слух о том, что Мартьянов затеял у себя в лаборатории — сидит над кружочками и таблицами, ищет какой-то универсальный метод, — просачивался все-таки по законам диффузии в институтские коридоры. Ничего еще толком не было известно, но мнения уже складывались.
— Ищем философский камушек! — громко встретил его в коридоре Копылов, радостно подмигивая и пытаясь по-дружески взять под локоть.
Мартьянов слегка отстранился. Заведующий новой лабораторией — автоматического контроля — был размещен со своим штатом в комнате напротив. Лаборатория номер девять. Но они никогда друг к другу не заходили.
Что-то неуместное показалось Мартьянову сейчас в подчеркнутой веселости этого здорового, полнокровного человека, и он сухо ответил:
— Да, ищем… Чего и вам желаем.
И снова затворился у себя в лаборатории над «листами допросов», не очень заботясь, стараясь не заботиться о том, что там об этом скажут. Его изыскания не входили ни в какие рабочие планы. Никто не мог с него потребовать, поторопить: ну, что с этими методами? Но никто и не должен был ими интересоваться и принимать их во внимание. Обязательства лаборатории оставались, и весь «отряд» за столиками трудился под его надзором над всякими системами, которых и ждали, и требовали, и заносили в число достижений, — ну, как, например, разработанная наконец система для подземгаза. Но Мартьянов охотно отдавал сейчас многое в руки Вадима Карпенко, предоставляя ему проявлять свое искусство за стендом, над паутинами схем. А сам продолжал бормотание на языке таблиц.
Чем больше исчерчивал он бумаги на всяких графических примерах, чем больше хотел ответить на собственные вопросы, тем сильнее убеждался, что ответы не будут утешительными. Графический метод, язык таблиц не выдерживал того, что он пытался на него возложить. Слишком громоздкие все эти расчерчивания кружков и лучей, вся эта разбивка по строчкам и столбикам таблиц. Только простейшие схемы поддавались этим приемам. А чуть дальше по его списку — и уже такое начинается, что игра не стоит свеч.
Он пробовал прикидывать: как бы подошел он с таким методом к своей злополучной задаче «одноэтажного дешифратора»? Ох, куда там! Графический язык приводил его к этой цели не ближе, чем обычный «метод догадок», — как пытались скрасить благородным названием давнишние блуждания вслепую.
Таблицы и графические построения облегчали немного ход словесных рассуждений над схемой. Этакие вспомогательные подпорки. Но дать новый язык взамен словесного — язык са мостоятельный, гибкий, универсальный, о котором мечтал Мартьянов, — такой язык они дать не могли. Увы, не могли! Листы упражнений, захлестнувшие его стол, с каждым днем все более неотразимо это подтверждали.
То, что напридумали с десяток лет назад там, в ленинградской исследовательской ячейке, было, конечно, смелым шагом, первым прорывом. Но он-то, Мартьянов, думал о другом.
Законы! Ему нужны были законы релейных цепей. А что предложили авторы этой поблекшей, забытой тетради? Что ж удивляться, что проектировщики предпочитают свою старую матушку интуицию, как будто бы никогда никаких попыток таблично-графического языка и не существовало.
Напрасные надежды… Но кто все-таки скажет, где огорчения исследователя начинают вдруг походить на радость? Вот искали они, другие, давно искали и не нашли. Значит, еще остается что-то на его долю. Возможность найти. Найти настоящий ответ.
9
Володя часто сновал мимо мартьяновского стола, заглядывая: что происходит у Григория Ивановича? Его прельщала эта обстановка исследования со множеством графиков, таблиц — ведение научного допроса. Володя любил названия, чтоб звучало. «Зеркальный шлейф». «Метод гармонического анализа»… От одних слов начинало играть воображение. А что в релейной науке? Может быть, Григорий Иванович что-нибудь и разукрасит.
— Хотите испробовать? — поймал его заглядывание Мартьянов.
И дал один из примеров, объяснив кратко, как обращаться с таблицами. Так, для интереса.
И Володе довольно быстро показалось, что ему нарочно спроваживают наиболее скучную, темную часть работы. Вычислитель из него не получился бы.
— Лучшее свойство языка — молчание, — произнес он, протягивая Мартьянову листы неудавшегося примера, в чем, кстати, Мартьянов и не сомневался.
Но в принципе Володя не мог оставаться равнодушным к розыскам нового. В нем бродил его библиографический талант, вернее, нюх на то, где в литературе что лежит. Знал он и языки, вернее, иностранную терминологию. Так что эту ши роту осведомленности, которую часто принимают за глубину знаний, Мартьянов мог сейчас как-то использовать.
Теперь они вдвоем, будто наперегонки, пускались по морям журнальных статей. Кто что-нибудь отыщет?
Вот результаты почти ежедневных просмотров номер за номером, пробежек по оглавлениям, перелистываний на всякий случай. Голоса из разных мест, пробивающиеся на страницы текущих изданий.
Оказывается, инженер, которого мельком встречал Мартьянов еще давно в наркоматских коридорах,
