произношения слов. Узнал, например, что всякий специалист не обязательно должен смотреть на все в жизни лишь через очки своей специальности. Узнал, что не всегда удобно где-нибудь за столом в гостях, перебивая всех, говорить о своей автоматике и реле, о своих лабораторных происшествиях. Узнал, что его домашняя щель за гардеробом, заваленная книгами, где в центре всего старый стол на раскоряченных ножках — место стольких его вдохновений! — не более, чем неустроенная холостяцкая «каморка…
Словом, сами догадываетесь, как это бывает, когда двое начинают с обыкновенной фразы: «Очень рад познакомиться», а приходят к тому, что он утром, убегая на работу, целует ее наспех в щечку, запихивая в портфель приготовленный бутерброд: «С обедом не жди, сегодня у меня лекции».
Мартьянов стал появляться с женой Натальей Сергеевной в местах, где раньше его и не встретить бы, — на картинных выставках, в музыкальных залах. Она пыталась объяснять ему очарование красок и композиции на полотнах. Он кивал головой, а, по правде говоря, видел лишь одно содержание, что изображено. Но судить о том, что «подходяще» и «неподходяще» — по принципу двоичного релейного выбора, — он порывался довольно решительно.
С музыкой было сложнее. Один вид огромного зала, залитого светом, величественный частокол матово блестящих органных труб, огромные медальоны «великих» высоко, почти под потолком, настраивал по-особому. Что-то вдруг накатывало на него иногда вместе со звуками, чего не мог он сам понять. Какие-то неясные представления… нет, не подумайте, ни о каких его реле. Совсем не о них. И в то же время и о них. Наташа объясняла: это просто потому, что слон, слава богу, не наступил ему на ухо.
Мартьянов узнал теперь правила… разумного отдыха.
Субботний вечер. Дом ученых. Обширное здание на старой московской улице, описанной в романах и мемуарах, блистало огнями в такие вечера, приманивая к себе почтенную, благопристойную и тем не менее веселую ученую Москву. Все возрасты и все степени, толпящиеся вперемешку. И новоявленные кандидаты с печатью мудрости на лице, и академические старейшины в беспечном настроении, и жены в нарядах, и дочки с бантами… Многочисленное собрание, где вдруг начинаешь чувствовать себя по-домашнему.
А в общем-то, все стекалось сюда ради танцев. Эстрадную программу слушали невнимательно, при пустующих креслах. Но едва раздавались первые «там-там» джаз-оркестра, как все, собственно, и начиналось.
Так было повсюду: в заводских клубах, в Домах культуры и попросту в конторских помещениях, после работы, среди раздвинутых столов, под неизменное кваканье патефонных коробок. Повальное увлечение, словно пеной вырвавшееся наружу из долго закупоренного сосуда. Веселые субботние огни, казалось, бросали вызов всему, что встречалось в жизни неприятного, тяжелого, жестокого. Как будто каждый, кто мог, хотел оправдать ходкую тогда фразу: «Жить стало веселее». Вечерний отдыхающий город танцевал.
И, пожалуй, с наибольшим усердием, так сказать со знанием дела, стараясь соблюдать все правила, которым обучал их — учитель танцев в золотых профессорских очках, шаркали в своем Доме по паркетам бывшего дворянского особняка служители современной науки. Так усердно, всерьез, будто от этого многое зависело.
Мартьянов предпочитал стремительные темпы. Выжидал, пока не заиграют что-нибудь быстрое, и, подхватив свою Наташу, Смело вел в самую гущу, не очень заботясь о том, чтобы лавировать или уступать. Вперед, напрямик!
Бывало, что в толпе он сталкивался с высоким, заметным Копыловым.
— Танцуем?! — громко бросал тот мимоходом, страшно радуясь и подмигивая Мартьянову так, словно уличая его в чем-то предосудительном.
Мартьянов отвечал сдержанным кивком и старался пройти мимо. Достаточно и того, что им приходится встречаться в институте.
В перерыве между танцами он спешил с Наташей занять местечко в маленьком ресторане, поближе к огромному стеклу во всю стену, через которое так удобно наблюдать за общей сутолокой, за приливом жаждущих из всех комнат и коридоров обширного дома. Дом ученых гостеприимно вмещал представителей всех специальностей, как бы воплощая в своеобразном варианте ту идею содружества наук, о которой стали так много говорить в последнее время, ожидая именно на стыках самых разных и, казалось бы, далеких друг от друга областей, от их соприкосновения искры новых открытий.
Были здесь и математики, с успехом покидавшие свой мир абстракций ради мира конкретной суеты. Были и физики, державшиеся с неуловимым оттенком некоторого юношеского превосходства. Были и философы, с удовольствием оторвавшиеся от своих цитат и размышлений. Были геологи и анатомы, химики и арабисты… Великолепный симпозиум! И не стоит, пожалуй, брать это сугубо ученое слово в кавычки, так как оно означает именно не что иное, как пиршество. Умственный пир.
Здесь под дымок курительной, за бокалом вина или за чашечкой черного кофе, в коротких и только по видимости наспех оброненных фразах завязывалось общение умов, из которого, глядишь, что-то потом и прорастает. Ростки будущего, они всходят далеко не всегда лишь в положенное время и не обязательно только за столами кабинетов и библиотек.
…Мартьяновы сидели в ресторанчике перед большим стеклом и в ожидании заказанного ужина злословили тихонечко насчет тех, кого видели в это стекло. К ним, попросив разрешения, подсела другая пара. Оба довольно пожилые, он — весь круглый, как шар, с острыми, живыми глазками, сияющий и раскрасневшийся от танцевального усердия.
Не прошло и нескольких минут, как уже выяснилось, что он математик, занимающийся теорией непрерывных групп. Не замечая умоляющего взгляда своей супруги, он попытался им любезно объяснить, что это такое. А не прошло и еще нескольких минут, как Мартьянов, перебивая собеседника и не замечая отчаянных подталкиваний Наташи, говорил пространно, с жаром о телемеханике и, конечно, поехал и поехал про свои реле.
Математик сочувственно кивал, не забывая при этом с аппетитом поглощать поданный салат. И, улучив момент, сказал Мартьянову:
— Извините, я бы вам посоветовал… У нас в университете собираются иногда, как бы сказать, верующие, что ли. Словом, приверженцы одного направления. В среду как раз будет один доклад. По-моему, он касается того, что вас интересует. Приходите, послушайте. Мы ни от кого не запираемся.
— Но ведь это, насколько я понимаю, чистая математика? — спросил Мартьянов.
— Ну, как сказать. В наше время оставаться «чистым» в науке довольно трудно.
У Мартьянова, как и у многих инженеров, к математике было отношение двойственное, почти настороженное. Он уважал ее и любил за ту точность, за то твердое, что вносила она во всякое знание и во всякую работу. Он и побаивался ее — за ту бездонность невообразимостей, в которую она могла завести.
Но шарик-математик был так по-человечески прост, так сиял доброжелательством, что Мартьянов должен был поколебаться в своих опасениях. Тем более, если это действительно могло касаться… «А-а, чем черт не шутит!» — подумал он.
Итак, в среду. Посмотрим, посмотрим.
Глава четвертая — в котором герой повести производит смотр героям прошлого
1
Университет уже замирал в тот вечерний час, когда Мартьянов, перебежав от Манежа и нырнув за стрельчатую ограду, обогнул скверик с бронзовым бюстом под бронзовым париком и вступил в обширный высокий вестибюль, наподобие итальянского дворика, с широкой парадной лестницей и с галереей по второму этажу. Как это говорится, храм науки…
Немало, конечно, мудрого видели эти толстые старые стены. Но как тут все не похоже на то, к чему
