И опять, явственно, стоном-вздохом прошло над озерцом:
— Иванко-о-о…
— Алена! Аленушка-а-а!!! — во весь голос — откуда и сила взялась взвился в ночи крик Ивана.
Тихо. Как на погосте деревенском. Тихо так, что можно подумать, будто все примерещилось Ивану, будто задремал он, к стенке бревенчатой привалившись, вот и помнилось… Только Иван не верит в утешительную ложь скороспелых подсказок. Беда с Аленой! Беда страшная! Услышал ее Иван в голосе обреченном, во вздохе горьком…
— Алена! Люба моя! — Он не кричит больше, лишь стонет в отчаянной мольбе. — Дай знать мне, где ты?! Что делать мне?!
А ноги уж до самой ближней, до первой избы в улице донесли, в темноте кромешной, в чужом дворе руки безошибочно нашли ворота и затворы, упряжь на стене конюшни. Лишь узду накинув, единым толчком кинул тело вверх, на спину сильного жеребца, рванул его с места. Себя не помнил, не то что немочь свою и хворь. Отчаяние стало его силой, налило руки и ноги крепостью. Так сжимал пятками и коленями конские бока, что летел тот, будто шенкеля в него втыкались, только билась по ветру длинная грива.
Слившись в одно, стлались всадник и скакун над травами, без дорог и тропок, безошибочно влекомые ощущением беды. И сквозь дубраву, сквозь чащобу буреломную стрелой мчался жеребец, с намету не сбиваясь. Как? То без разницы Ивану было. Если расступалась пред ним чаща непролазная, так это ни диво, так и быть должно — ничто не смело задержать его в этой бешеной скачке с жестоким роком вперегонки.
Когда же оборвалась безумная гонка, когда дико всхрапнул конь под Иваном и, задирая голову, попятился назад к черной стене вековечных елей, соскочил с него Иванко, искал глазами торопливо. Глухо шумел ночной лес, тускло отсвечивала вода впереди. Да, вот сюда и летел он, к Русалочьему омуту, знал, что здесь найдет Алену, уверен был твердо в том. И вот он, омут, а Алены нету. Позвал Иван растерянно, уж и на ответ не надеясь:
— Алена… где ты… лада моя?..
Чуда не случилось, никто не отозвался на голос его. Только ветер шумел в темных вершинах. Тут вдруг в облачном плотном заслоне окошко прорвалось, и в эту прореху круглая луна выкатилась — будто фонарь повесил кто. Отпрянула темнота непроглядная в хвойную чащобу, и высветила луна Ивану то, что темнота укрывала — ошметья земли, копытами вывернутые, у самой воды круг травы измятой, вытоптанной. Еще без мысли всякой шагнул туда Иванко, и в глаза блеснула зеленая искра сквозь путаницу смятых, изломанных травинок…
Нагнулся он, а когда распрямился и подставил ладонь холодному льдистому свету, увидел перстенек, что подарил Алене, и она носила его на пальце, не снимая… И в тот же миг сразило Ивана другое видение — вдруг толща черной воды сделалась прозрачней хрусталя, и увидал Иван свою Алену… Тяжело, как срезанный косой безжалостной, рухнул он на берег. Выронил перстенек с ладони. Покатился он по траве, да и упал в омут, который опять непроницаемым покровом скрыл ту, что искала у него защиты и убежища…
Глава двадцать восьмая
в которой омут Русалочий горькую милость свою Ивану явил
Уж сколь часов подряд чертила лодка след, морщиня темную воду. В четыре багра шарили мужики без толку. Только зря воду месили — ни разу дна не зацепили. Оно так и не впервой было.
Когда еле живой Иван раным рано поутру в сполошный колокол ударил, мужики живо три подводы снарядили. На одной длинной лодку-плоскодонку укрепили, на две сами сели. Поспешали как могли только, а думка у каждого одна была — тщетные хлопоты. Ежели Иван не зряшный сполох устроил, и Алена вправду в омуте утопла, то больше ее не увидеть. А только не хотелось верить в Ивановы слова. И думать про то не хотелось. Нечистое дело. Зачем Алена к омуту Русалочьему пошла? Как Иван середь ночи прознал об несчастье? Откуда отчаянная уверенность его? Ох, нечистое дело! Лучше не гадать. Лучше, как всегда — собраться, ехать, баграми искать, досками по воде хлопать — бывает же, что всплывают…
Но, как и чаяли мужики — хлопоты были напрасными, и всем это уж яснее ясного, кроме Ивана. Он обезумел, ровно. В лодку его не брали, некому за ним пригляд вести, а он того гляди, сам в воду кинется. Его на берегу-то хоть связывай. Не присел ни на миг, в маяте беспрестанной по самой кромке берега взад-перед ходил и такими глазами в воду глядел, будто ждал, что вот-вот, в какой-то миг раскроется пред ним темная толща… Мужики уж взглядами перекидывались, мол время за полдень, хошь, ни хошь, а пора отступиться. Только как Ивану про то скажешь? Он и так чуял, что они готовы багры из воды вытянуть, в лодке сложить, Христа ради заклинал:
— Ищите! Здесь Алена, я знаю! Достать ее надо! Не отступайтесь! Да возьмите вы меня в лодку, я найду!
Что ж его, и впрямь связывать, да в телегу класть?
До самого последнего сроку мужики добросовестно шарили длинными баграми. И лишь когда солнце на вечер поклонилось, длинные тени поперек воды легли, они решились труд свой бессмысленный закончить — пора обратно, дорога-то, чай, не близкая. Не дело ночью по лесу, по бездорожью с лошадьми да телегами…
И вот в тот миг, как решительно повернули лодку к берегу, вздрогнули мужики от отчаянного крика. Обернулись — качалась недалече от берега черная коряжина, поблескивая мокрыми, осклизлыми боками. И держала на себе Алену.
Раскинув руки, как сломанные крылья, лежала девица лицом вниз, прижавшись щекой к черному, мокрому дереву. Иван уже плыл к коряжине, боясь, как бы она опять на дно не ушла и не унесла дорогую ношу свою. Доплыл, вцепился в нее. А оно и правда — только-только мужики подоспели и сняли тело Аленино, коряга стала тонуть и быстро под воду ушла.
Кто-то скинул верхнюю одежку, и Иван торопливо стал укрывать Алену. Не потому что нага была она, а потому, что холодна как лед. Кутал ее Иван, прижимал к себе, чтоб хоть капельку тепла его впитала… Оглаживал лицо ее, волосы прибирал.
— Алена… Аленушка… Ладушка моя ненаглядная… Что ж ты ко времени не вернулась?.. Обещалась ведь…
Ледяные пальцы ее к груди своей притиснул, согревал… Темнели лица мужиков, горькой складкой сходились брови.
Бережно уложили Алену на подводу, на солому. Укрыли большим пестротканым рядном…
— Пошли, Иван, — сострадательные руки обняли его за плечи.
— Нет, я с Аленой.
И лег рядом с нею, ничком. Так и лежал всю дорогу, будто ни одно тело скорбным путем везли, а два одинаково безжизненных. Рука Ивана Аленину холодную руку укрывала. Телегу часто потряхивало, когда колеса наезжали на корни, попадали в лесные колдобины. Тогда ладонь Иванову чуть царапал камешек в перстеньке, что у Алены на пальце был… Иван теперь уже не знал, поднимал он этот перстенек с измятой травы, либо сдвинулось что-то в уме его…
Глава двадцать девятая
в которой Алена догадывается, что, избежав бездны омута, не убереглась от еще более тяжкой участи
…Тьма все объяла бескрайняя, глухая, и кажется, что кроме нее ничего боле и нет, как в то Довременье, когда и впрямь кроме тьмы не было ничего, даже времени самого… Иль не тьма это, а невиданно белый свет, до того ярый, что глаза слепнут?..
…Безмолвие столь глубокое, что слух не выдерживает, отказывается принимать его, верить ему, и
